Очерки из будущего - Джон Манро

Мак-Кинли-младший, издал знаменитую Третью декларацию независимости, запрещающую абсолютно все сношения с иностранным миром.

Совет собрался. Двери были закрыты, и беглец из Соединенных Штатов обратился к делегатам. Его язык, смесь древних диалектов Англии, Германии и Норвегии, временами был непонятен кроме, разве что, более ученым членам Совета, но сдерживаемая страсть голоса, бессознательное красноречие глаз и взгляда, душа, которая говорила в каждом слове, достигла каждого уха, взволновала каждое сердце. История была простой: повторные успехи Американской партии наконец-то привели к тому, что правительство оказалось под абсолютным контролем главных капиталистов. Рассказ подтвердил худшие уличные слухи – на континент надвигались голод и зима.

В течение двух недель тысячи судов под флагом Конфедерации отправились с востока, запада и севера в Америку. Народы помнили 1776 год, и теперь, два столетия спустя, они единодушно поспешили откликнуться на этот отчаянный призыв о помощи.

Кукуруза из Уганды и рис из Китая были в пути, как и хлопок из Англии, шелка из Франции, шерсть из Германии, одежда из Ирландии, фрукты из Алжира. Воды Норвегии, равнины Уругвая и Новой Зеландии высылали свои дары. Но так пристально следили, так строги были приказы американского флота, что несколько из этих судов, подошедших к пятидесятимильному рубежу, были обстреляны без предупреждения и безжалостно потоплены. Остальные подошли к Оккаку, могучей крепости на негостеприимных берегах Лабрадора, единственному порту, открытому для всего мира. В семнадцати лигах от побережья огромный военный корабль "Протектор" принял послание Совета Конфедерации и передал его в Конгресс в Питтсбурге.

За закрытыми дверями Сенат обсудил предложение о помощи:

– Мы, народы Внешнего мира, от нашего изобилия посылаем вам часть. Примите ее с радостью.

Сенатор за сенатором вставал, чтобы призвать к отказу от предложенного дара.

– Как наши люди получат работу, если нам дадут хлопок, и шерсть, и белье, и шелк? Если Азии и Африке будет позволено наводнить нас зерном, кто будет содержать наших фермеров? Что станет с теми немногими стадами, которые еще остались у нас, если Новая Зеландия и Уругвай пустят своих овец и свой скот на наши равнины? Норвежская рыба уничтожит наши питомники. Смогут ли наши рабочие конкурировать с мировыми тружениками, которые отдают свою продукцию? Если эти корабли войдут в наши порты, заработная плата сразу же упадет, а внутренний рынок будет уничтожен. Правда, мы можем пировать день и быть одетыми месяц, но когда наши фабрики будут закрыты, наши фермы заброшены, наши реки пересохнут, эти хитрые конфедераты поднимут цены, и мы будем голодать. Прочь этот дьявольский соблазн!

Безоговорочный отказ был немедленно телеграфирован коммодору "Протектора", а гвардия получила приказ разогнать толпу у ворот Капитолия. Эта толпа состояла из безработных и малограмотных людей, взбудораженных хитрыми демагогами обещаниями дешевой еды. Однако, несмотря на все меры предосторожности, предложение из-за рубежа и действия Сената по этому поводу не заставили себя ждать, толпа собралась вновь, и к ней присоединилось более миллиона бунтовщиков из всех слоев общества. Гвардия Конгресса была перебита и уничтожена, Капитолий разрушен, а несколько сенаторов убиты. Есть все основания полагать, что национальная армия, 2000000 человек, была призвана для подавления беспорядков, но точно сказать невозможно, поскольку побережье охраняется строже, чем когда-либо.

1889 год

Фермерство в 2000 году нашей эры

Эдвард Бервик

С нервами, расшатанными этим ужасным кошмаром, который бросил меня в жестокий водоворот антагонизма и жестокости девятнадцатого века, я устремился на поиски какого-нибудь способа восстановления моего обычного спокойствия. Экскурсия в деревню, как мне показалось, могла бы послужить двойной цели – подействовать как успокоительное для нервов и позволить мне понять условия сельской жизни в этом 2000 году нашей эры.

Придя в кабинет доктора Лита, я застал его занятым чтением тех страниц "Истории девятнадцатого века" Сториота, на которых обсуждалось сельское хозяйство. Выразив ему свое желание, я добавил:

– Ваши методы распределения и финансирования оказались для меня настолько интересными, что я страстно желаю узнать что-нибудь о том, как вы выполняете эту самую жизненно важную функцию – производство.

– Ах, мистер Вест, – ответил доктор, – это напомнило мне, что я очень хотел посоветоваться с вами по поводу того, что всегда казалось мне великой тайной. Эта история Сториота позволяет понять, что отвращение к профессии фермера было настолько велико в вашем девятнадцатом веке, что привело к исходу, в результате которого сельские районы почти обезлюдели. Может ли это быть правдой? Если да, то это становится еще более непонятным, если мысленно воссоздать один из наших разросшихся и переполненных городов. Плотный покров копоти и нечистых газов, нависший над ним, как погребальный пепел, сам по себе был сигналом опасности, предупреждая неосторожных о том, что самое ценное в жизни – здоровье, находится под угрозой. Затем грязь и пыль, убожество и дурной запах, копоть и грязь глухих переулков и проезжих дорог, да, зачастую даже главных магистралей, должны были действовать как отталкивающие и тошнотворные раздражители на человека, привыкшего к сладкому деревенскому воздуху. Чтобы завершить этот непривлекательный список, необходимо добавить плачевное антисанитарное состояние жилищ. Так, Сториот утверждает, что супруга королевы Виктории была буквально отравлена в Виндзорском замке канализационными миазмами, в то же время, более ста студентов Принстонского колледжа были поражены тифом по аналогичной причине. В 1889 году Гигиенический конгресс, заседавший в Париже, осудил 77 000 из 79 000 домов как не отвечающие санитарным нормам. И это в городе, называющем себя центром цивилизации, чья система канализации была всемирно известной, гордостью поэта Гюго. Если предположить, что все это правда, то должна была случиться какая-то удивительная фатальность, чтобы побудить людей переселиться из сладкой чистоты Божьих малолюдных мест, в таких мерзкие кирпичные пустыни.

– Хотя я ничего не могу опровергнуть из обвинительного заключения вашего историка против мерзостей наших городов, – ответил я удрученно, – я могу, пожалуй, решить вашу проблему, обратившись к корню всех наших зол девятнадцатого века – жадной погоне за деньгами. Деньги, даже если мы разрушаем наши тела! Деньги, даже если мы продадим наши души! Как бы невероятно и чудовищно это вам ни казалось, среди нашего фермерского сообщества существовали те же взаимная ревность, подозрительность и антагонизм, которые озлобляли и мешали всем другим сферам жизни, та же слепая, неверно направленная, лихорадочная энергия, неразумное перепроизводство некоторых основных продуктов питания, которые приходилось продавать по бросовым ценам. Поэтому тяжелый труд, длительный, часто изнурительный и даже жестокий, был обязателен, чтобы добыть себе пропитание. Немногие избегали этого проклятия, успешно заменяя его потом на чужом челе, но, как правило, фермер и его семья были лишены почти всех видов