Русские и нерусские - Лев Аннинский

Парень, наглея, поднимает с земли камень и с угрожающим видом проходит в сад мимо хозяйки. Трясет. Яблоки падают на землю.

Мама посылает за начальником милиции, чтобы составить протокол.

При слове «протокол» воцаряется общее молчание. Мама останавливает посланного и обращается к ребятам:

— Идите домой. Я пришлю вам яблок.

Малолетки расходятся. Их предводитель молча набирает за пазуху яблок и тоже покидает поле брани.

Эпилог этой конкретной истории таков: мать нахального парня прибегает в контору умолять, чтобы ее сына простили. Мать будущего мемуариста успокаивает ее и закрывает дело. Вопрос о том, что в конце концов остается на душе крестьянки: умиление от великодушия барыни или ненависть к ней за пережитое унижение, остается открытым.

Эпилог этой истории в свете истории страны можно попробовать домыслить. Интересно: что стало с этим парнем? Шлепнули его каратели в ходе очередного усмирения? Или он сам научился ставить к стенке ту или эту контру? Прибился ли к эсерам и был добит большевиками в чекистском подвале? Или в ходе ленинского призыва стал большевиком? И пускал в расход зеков под командой какого-нибудь очередного Кашкетина? А может, сам катал тачку под прицелом охранника с вышки? Пошел ли в штрафной батальон с началом войны и сложил голову где-то подо Ржевом? Или воевал успешно и увешанный наградами кончил войну где-то под Берлином? А потом доработал до заслуженной пенсии и, повинуясь непонятному велению души, попробовал писать мемуары? Впрочем, может, засел за них просто от нечего делать.

Вспомнил ли он мать, ходившую выручать его из-за проклятых яблок?

А то и отца вспомнил? И деда? А прадеда. вряд ли. Родословных хроник по крестьянским избам не писали. И если хоть на мгновенье пожалел об этом доживший до старости потрясатель, может, вошла, наконец, в его буйную голову мысль о том, с какого Древа падают яблоки, которые так хочется поскорее сожрать.

Делимая Россия

Можно сколько угодно клясться именем Вильяма Шекспира, но все-таки «драматическая поэма» — жанр загадочный. Не знаешь, что с ней делать: то ли читать на манер поэмы, то ли играть на манер драмы. И так, и эдак что-то теряется. Драма как столкновение характеров теряет оттого, что характеры эти, сталкивающиеся по законам типологии, все время оглядываются на дирижера, который велит им держать общую мелодию, что для оперы — в порядке вещей, а для драмы все ж непорядок. Поэма же, законно пронизанная такой общей мелодией, при разделении на мизансцены и роли, поступается мелосом ради социопсихологической привязки, которую приходится соблюдать. Попытка слить эти стихии всегда рискованна.

Командюж Фрунзе (командующий Южным фронтом, — мог бы объяснить Дмитрий Дарин, автор драматический поэмы «Перекоп») выражается, например, так: «Часы Врангеля сочтены. Скинем старый мир с истории стены». Если бы Михаил Васильевич (не лишенный, между прочим, вкуса к литературе) услышал про «историю стены», перевернулся бы в гробу.

Главкомкрыма Врангель (рискну назвать так командующего Русской Армией в Крыму) изъясняется проще и грамотней: «Господа офицеры, а также нижние чины!.. У нас больше нет любимой страны». В смысле стиля и сути тут все нормально: Петр Николаевич во областях заочных может спать спокойно.

Завершим мизансцену: есть еще и третий герой, без которого сюжет состояться не может, — батька Махно: «Уставился солнца подбитый глаз на воспрявшую было Русь. В который раз, в который раз большая пошла хрусть». Для романтической натуры Нестора Ивановича (бывшего школьного учителя, учредившего республику «Гуляй-поле») речь вполне характерна. И поэтична.

Треугольник же этот важен потому, что исследован поэтом, принадлежащим тому молодому поколению россиян, которое не застало не только последних живых свидетелей Гражданской войны, перекопавшей страну, но и тех ее концепций, которые вначале были приняты советскими историками как незыблемые, а затем преемниками тех историков объявлены мертворожденными.

Надо изучать источники заново. Надо вникать в смысл событий «с нуля». Надо думать и писать словно впервые.

Дмитрий Дарин это и делает.

Треугольник, выстроенный на уровне: командюг — глав-комкрыма — атаман Гуляй-поля, — подперт таким же треугольником на нижнем уровне воюющих сторон. В плен к махновцам попадают два офицера, вернее, офицер и командир, белый и красный, иначе говоря, господин и товарищ. Приблизительно так они друг друга и величают — с должным взаимным презрением, но ис вынужденным чувством солидарности, ибо оба попали в беду: в плен, и обоих должны пустить в расход назначенные батькой экзекуторы, объясняющиеся с пленными без всякого этикета.

1-й казак

Левка, стяни копыта с лавки,

Иди доложь,

Поймали на потеху Батьке

Красную вошь.

Упирался, гад, плел про Интернационал,

Грамотник….

2-й казак И шо?

1-й к азак

Петро в рога прикладом дал,

Щас тихий, лапотник.

2-й казак

Да Батьке, чай, не к спеху.

В холодную его — родимого,

К офицерику — для смеху,

Пущай друг друга агитируют.

Утром доложу.

1-й казак Щас свожу.

Жор, нема махорки?

Цитирую еще и ради имен: Лева и Жора — имена, не вполне характерные для казачьего обихода (Лев Задов, знаменитый махновец, перешедший впоследствии в чекисты, выведен у Дарина отдельно). Но, видимо, разгул Юга в сознании нынешнего литературного поколения уже настолько неотделим от одесского кичмана, увековеченного Бабелем, Катаевым, Утесовым и другими классиками раннесоветской культуры, что без Левы и Жоры казачий народ неполный.

Это — попутное наблюдение. Главное же — то, как белый и красный в махновской кутузке «агитируют» друг друга. Агитируют, надо сказать, со знанием дела. Краском говорит дроздовцу: вы людей вешаете! Дроздовец в ответ краскому: а вы стреляете по подвалам. Все правильно.

Что гуманнее: удавить противника на свежем воздухе или угробить его в вонючем подвале, выяснять сейчас не будем; признаем только, что с точки зрения военной целесообразности подвальные расстрелы оказались эффективнее. Для сюжетного развития поэмы важно другое: пока эти двое выясняют, кто из них нужнее великой России, из-за двери узилища доносится то пьяная ругань, то пьяная возня, то пьяная песня.

Махновцам охота выпотрошить «краснопузика» и «белоподкладочника» немедля, а караульным велено додержать пленных до батьки, который допросит и уж только потом расстреляет. Пение же тут уместно по той причине, что поэт Дмитрий Дарин вообще мастер сочинять такого рода тексты:

Эх ты, батька Махно!

Помирать все одно!

А живем однова,

Чай жена — не вдова,

Горе, чай, не беда!

Раскол России — вот настоящее горе, вот наша беда, которую приходится осмыслять шесть поколений спустя после того, как красные и белые сцепились в кровавом междоусобии. Единая неделимая страна располосована этой очередной смутой, и вся надежда у теперешнего поэта — на то, что два стана, два лагеря, две программы преодоления беды как-то задним числом сопрягутся, договорятся. То есть беляк-дроздовец и краском-интербригадовец найдут общий язык.

Это ощущаешь сразу, уже в экспозиции. Они продолжают уличать друг друга и грозят друг другу будущими народными карами: виселицей, подвалом, а мы чувствуем, что им делить-то уже нечего, и путь их друг к другу предопределен. Вопрос лишь в том, получится ли проделать этот путь, не помешают ли?

Кто помешает?

А пьяная стихия. А батькина ненависть и к тем, и к этим, и вообще ко всем, кто мешает батьке гулять. А Махновия, произрастающая на почве ненависти нашего люда ко всем барам и умникам, независимо от того, какие кокарды у них на фуражках.

Вот сквозь эту ненависть и проходят два порядочных человека, думающие о стране. Они спасаются сначала почти случайно (помогла пьяная нерасторопность махновских расстрельщиков и мгновенная реакция белого офицера), а потом уже не случайно (красный в свою очередь выручает белого, когда в Крыму трезвые чекисты ставят к стенке сдавшихся офицеров).

Надо было пройти и сквозь бестолочь круговой драки, называвшейся Гражданской войной, и сквозь оголтелость комиссаров-идеологов, называвшуюся идейной непримиримостью, и сквозь человеческую подлость военачальников, именуемую военной хитростью.

Впрочем, почему только «начальников»? Прежде, чем красные, привлекшие на свою сторону махновцев и вместе с ними взявшие Перекоп, перестреляли тех в спину, махновцы в разгар штурма стреляли в спину комиссаров.

Стоят друг друга такие вояки.

Но стоят друг друга и два воина, переглядывающиеся через ров перекопанной России.

Краском пристально смотрит на поставленного в красноармейский строй бывшего белого офицера, которого он только что спас от расстрела. Бывший белый офицер встречается глазами с краскомом, которому он помог спастись от махновской пули. Пути расходятся.