Русские и нерусские - Лев Аннинский

Да и была ли она способна удержаться на троне — даже в роли «куклы» — Анна? Что за жизнь она вела: «сидела в одной ночнушке, не одеваясь, читала французские романы или часами беседовала со своей любимой сожительницей.» (еще и лесбиянка к тому же). Гнилая интеллигентка (слово «интеллигент» у Буровского — почти ругательное). Бог спас ее от русского трона — померла в ссылке, не увидя, как ее родню («брауншвейгскую») извели в ходе очередной дележки.

Елизавета же — на троне — в свою роль втягивается. Визг снега под сапогами гвардейцев, несущих ее во дворец к Анне, на всю жизнь остается кошмаром памяти, она глушит его диким придворным весельем, балами и фейерверками, разгулом по-русски и адюльтером по-версальски. После таких ночей в управление лучше и не соваться: в заседании Сената императрица высидеть не может — засыпает. Уверена, что до Британии можно доехать посуху. Когда Ломоносов является просить поддержки в организации химической лаборатории и пытается объяснить, что такое химия, — Ее Величество машет руками:

— Хватит, хватит, Михайло Васильевич, все равно ничего не разберу! Делай свою мастерскую! А то лучше бы вирши писал.

И вирши при ней пишутся, и химическая лаборатория устроена, и страна делает, наконец, рывок вперед, что и остается в памяти поколений от эпохи «кроткия Елисавет». Ничему не помешала! И университет открыли, и Семилетнюю войну почти выиграли (кабы не смерть императрицы, да кабы полудурок Петр III по прусской своей фанаберии победы не упустил). Славное же — стабильность в стране кое-какая наступила.

Осталось от удачливой государыни в личном фонде — 15 тысяч платьев и два сундука шелковых чулок.

О, понимаю. Интеллигент должен поморщиться от этого барахла. Интеллигенту интереснее думать о Причине Космоса, ему недосуг переодеться из ночнушки в платье.

Но тогда лучше не оказываться там, где в буче, боевой, кипучей, делаются дела. То есть у власти.

Иначе приходится историкам воздвигать задним числом альтернативные сюжеты над сундуками счастливых гулен и несчастных отшельниц.

Что значит урусничать

Не помню в точности, кого именно назвал Лев Николаевич Гумилев, когда рассказал мне свою любимую байку: угров или татар, но к татарам она имела самое прямое отношение: контекст разговора был определенно евразийский, прабабка Льва Николаевича, давшая свою татарскую фамилию великой поэтессе, его матери, поминалась не всуе.

А баечка такая. На одном берегу реки — русская деревня, на другом, положим, татарская. Ездят друг к другу, гуляют вместе. На этом берегу — праздник, мужики перепились и спят. С того берега мужики переправляются и, переспав с русскими бабами, уплывают восвояси. Через девять месяцев у баб рождаются. кто? Русские дети, вестимо. Но вот история повторяется в зеркальном варианте: там праздник, мужики спят, с этого берега переправляются. кто рождается там через девять месяцев? Татарские дети, вестимо! Так те и эти абсолютные ж братья по крови! Один к одному. Почему же эти — русские, ате — татары? — и мой собеседник с удовольствием ставит меня в тупик.

В самом деле: почему? Что держит души в приверженности к тому или иному этносу, когда фактически все давно перемешано и продолжает перемешиваться? Язык? Все там двуязычны. Религия? Это, в конце концов, дело выбора. Государственная прописка? Меняется туда-сюда. Традиция? Вот это уже близко. Национальный характер! Химера, сочиняемая писателями и, однако, позволяющая людям находить линию поведения в чресполосной реальности. Быть!

Тогда же Лев Николаевич предложил мне тест. Едут в троллейбусе немец, русский и татарин и видят, как куражится пьяный. Как поступит каждый из них?

— Немец... вышвырнет бузотера... вызовет милицию, — неуверенно предполагаю я.

— Так! — соглашается Л.Н. — А русский?

— Русский пьяному посочувствует, — отвечаю я, осмелев. — Он ему. позавидует! А то и. присоединится!

— Вам виднее, — подначивает он. — А татарин?

Я молчу в нерешительности.

— Татарин немедленно сойдет с троллейбуса, — резюмирует правнук старушки Ахматовой. — Потому что татарскому здравомыслию отвратителен безответственный кураж.

Я вспоминаю эти беседы, и в моем воображении носятся силуэты прошлого. Тринадцатый век. Русские тягаются в непредсказуемых княжьих разборках. Монголы устанавливают на этой куролесной земле общий закон, твердый, как плата за ямскую гоньбу.

Да бог с ними в конце концов, с силуэтами прошлого! Кто к кому вломился незваный, кто кому накостылял на Калке или на Куликовом поле, кто сжег Рязань, кто Казань. Нынешние татары — вовсе не те монголы, а нынешние русские уже полтысячи лет, как потомки тех и этих. Братья! Так почему же держатся «химеры» национальных характеров, когда все должно уже перемешаться?

Потому что перемешаться не может никогда. Проступают сквозь смазь вселенскую те печки, от которых люди идут плясать глобальные, федеральные, региональные и прочие танцы. Греются души около этих печек.

Я почувствовал это, когда читал поразительные по этнической точности романы Мельникова-Печерского. Оставляю в стороне фразеологию, оставшуюся от «ига» и «антиига», когда тех кличут собаками, а этих свиньями — чего не сказанешь в драке! Но вот вековая мирная жизнь, описанная Андреем Мельниковым-Печерским.

Вольной гулевой силой дышит земля. Ищет человек последней истины, полной, совершенной, неиспорченной. По миру идет за ней, все бросает! Легче полмира пройти, чем в себе отыскать. Во Иерусалиме ищет древлего благочестия, в Вифлееме, на святой реке Иордан — нигде правды нет! Плачет наш скиталец, видя сие, но дальше идет. Три хожения вершит: евфратское, египетское да беловодское — и опять плачет: все не то! Опоньского царства ищет — нет Опоньского царства: везде порча и обман!

И невдомек, что ищет-то — невоплотимого, неотмирного. Чтоб жизнь, скажем, была без властей и без забот. Без мирского. А как без мирского? — мир-то все равно догонит. И вот шатается святая душа, и гуляют по Руси бродяги под видом странников, ищут, где бы подкормиться да схорониться, а делают вид, что взыскуют града. да нет, не «делают вид»: в самом деле взыскуют! Одновременно: горним духом дышат, а лесными тропами плутают — плутуют.

И все бегут куда-то, колесом по миру катятся, аки трости колеблются, вбок не задаются, брюха не выставляют, в середке не мотаются.

Да не подумает читатель, что я, вослед литературоведам, демонстрирую самоцветный русский язык Печерского ради чистой филологии: таких исследований о его романах написано у нас предостаточно; в основном у нас и изучают их — как практическую версию В.Даля: как арсенал русских речений и реалий, бесценные залежи слова и быта, — тут еще не на один десяток диссертаций запасено материалу. Я на эту работу не посягаю; я не фольклорный арсенал вижу в эпопее великого «краеведа», а одиссею русской души. Поэтому выписки эти — не перечень, а срез, проба, лейтмотив, стилевой спектр: как в описании Печерского гуляет по земле русский человек: шатается, за Волгу бежит, в нетях обретается, через пень колоду валит, опаску держит, во спасение лжет, плутует, лукавит, таится, озорует, бунтует, мечтает, ни отказа ни согласья не дает, темнит, в глухую нетовщину впадает, соблазнами туманится, заносится, лясы точит да людей морочит, мертвой рукой обводит, на кривых объезжает, норовит обмишулить, ошукать, обкузьмить, объегорить, объемелить, из вора он кроен, из плута шит, мошенником подбит, дурака валяет, под богом ходит, казанской сиротой прикидывается, жилит, тащит, нагревает, глаза отводит, ухо востро держит, под ноготь гнет, куражится, ломается, хороводится, блажит, кобенится, орехи лбом колотит, полено по брюху катает, на все плюет, душу отводит, проказит, себя кажет, слоняется, шмонается, гомозится, гулемыжничает, уросит.

Стоп. К последнему слову у Мельникова-Печерского — сносочка:

«Уросливый: капризный, своенравный. От татарского урус — русский. Татары своенравных и причудливых людей зовут русскими».

Спасибо, Павел Иванович! Нет комментариев.

Деньги для империи и деньги для нации

А неспроста шутка древнего римлянина по поводу налога с уличных туалетов: «Деньги не пахнут» — пережила и того римлянина, и те туалеты, и через тысячелетия крылатым словцом порхнула к нам: деньги действительно по идее не должны иметь ни запаха, ни цвета, ни вкуса, ни местной прописки. Цифры для расчета, условные знаки, символы! Без собственной стоимости и уж, конечно, без национального, социального или еще какого там «лица».

Но едва пытаешься вернуться мыслью к этой изначальной бескачественности денежных знаков, как чувствуешь, что вся человеческая история этому сопротивляется: настолько она пропитана собственной тяжестью денег, и эти условные знаки, вроде бы только отражающие суммы вещей, сил, товаров, благ и ценностей, — сами становятся вещью, силой, товаром, благом и ценностью. Они, оказывается, могут «расти». Они могут сталкиваться и душить друг друга. И, конечно, они имеют вопиющее, нестираемое «лицо». «Еврейские деньги», «Германские деньги», «Американские деньги».