Искатель. 1962. Выпуск №6 - Анатолий Днепров

Впереди очередной заслон. Мы сворачиваем во двор, пробираемся между покосившимися сараями, перелезаем через кирпичную стену брандмауэра и оказываемся на соседней улице* Здесь опять тихо, прохладно и по-праздничному чисто.

— Жалкий и недостойный человек… — бормочет Нина, стряхивая кирпичную пыль со светлой юбки. Это она о Даньке.

— Может быть, что-нибудь случилось, — пытаюсь защитить друга.

— Безусловно. Внезапно заболел коклюшем. Ну, пусть он только попадется мне сегодня!

— Брось. Наверное, ему достали пропуск на трибуну.

— Ну вот. Ты всегда его оправдываешь.

Это верно. Я очень любил отца Даньки — стройного человека со строгим пробором в седых коротких волосах, в пенсне на тонкой переносице. Он был похож на кабинетного ученого, но на петлицах его гимнастерки краснели ромбы, а над клапаном левого кармана — два ордена Красного Знамени. С Данькой мы учились еще в школе. Сазонов-старший часто приходил к нам на сборы в буденовке, длинной кавалерийской шинели с разрезом до поясницы. Раскрыв рты мы слушали его рассказы о Котовском, с которым вместе он воевал в гражданскую.

Потом, когда мы уже учились в институте, он уехал в длительную командировку. Под страшным секретом Данька сказал мне, что отец в Испании. В те дни у каждого из нас на стене висела карта Пиренейского полуострова. Как мы завидовали тогда человеку, сражавшемуся под Уэской! Мы боялись, что нас минует война.

Однажды Данька не пришел в институт. Телефон у него дома не отвечал. Поздно вечером он сам отыскал меня в общежитии. Всю ночь мы просидели без сна на моей койке. Накануне из Испании пришло известие о гибели комдива Сазонова. Там он почему-то носил сербскую фамилию — генерал Грошич.

Я не могу сердиться на Даньку. Пусть стоит на трибунах. Зато он не идет сейчас рядом с Ниной по этому пустынному переулку, не держит ее за руку, не слышит этой праздничной тишины, которую только подчеркивает далекий оркестр. Я крепче сжимаю пальцы Нины, она отвечает на мое пожатие. Мы идем по осененному алыми флагами узкому переулку и вдруг…

Это как удар по голове. Мы замираем. На длинном флагштоке, свесившись едва ли не до середины мостовой, улицу перегораживает огромный чужой стяг. Темно-красное кровавое поле, белый круг в середине, и в нем распластавшийся паучий крест.

Мы переводим взгляд. Флаг свисает с сумрачной стены серого особняка. Закрыты жалюзи. В окнах ни души. У подъезда два милиционера в белых перчатках и сверкающих сапогах. Медная табличка: «Оеи^зсЬе Во15сЬа!1».

У тротуара черная закрытая машина с обвисшим флажком на радиаторе. Притихшие, проходим мы мимо особняка. Распахнулась массивная дверь. Пахнуло холодом. Милиционеры, вытянувшись, взяли под козырек. Вышел высокий военный в щегольской серо-зеленой форме. У него были темные солнечные Очки…

Машина сразу тронулась. Упруго натянулся на ветру флажок со свастикой. За ветровым стеклом в правом углу белеет картонный прямоугольник с красной полосой. Надпись: «Проезд везде».

Мы медленно идем по переулку. Молчим. Логически все понятно. У нас договор. Они вынуждены приветствовать нас, мы — их. Но…

В переулок рвутся звуки оркестра. Мы бросаемся навстречу им. Под аркой нового дома выбегаем на улицу Горького. И здесь мгновенно забывается встреча в переулке. Сплошной, нескончаемый, во всю ширину недавно раздвинутой магистрали людской поток. Перебивающий друг друга рев оркестров, лихой баян, топот ног, отбивающих «Яблочко»…

— Сашка! — отчаянно кричит кто-то. — Сашка! Колчин!

— Ни-и-инка-а! — визжит девичий голос.

Это наши. Это наш институт. Это свои!

Прорвав оцепление, мы врываемся в колонну.

— Чур, на новенького! — кричу я, подбегая к играющим в «жучка». — Чур, на новенького!

Меня пропускают в круг. Я прикрываю глаза, и чья-то дружеская рука, не жалея сил, бьет в мою подставленную ладонь. Рядом хохочут девчата. Слышу смех Нины…

4

Я заставил себя встать. Долго растирал онемевшие руки и ноги. Главное — не торопиться и не впадать в панику. Я не могу погибнуть здесь, в этой яме. Я должен выйти отсюда. Я не могу погибнуть в тот самый день, когда, наконец, появилась надежда на спасение. Постепенно я почувствовал колющую боль в руках и ступнях ног.

У рукоятки ножа остался обломок лезвия не больше двух сантиметров. Я снял куртку и унты и медленно, цепляясь за каждую выбоину, добрался до щели, где застряло лезвие. Обломком ножа я стал осторожно вырубать его из ледяной стены.

Дважды я срывался и сползал на дно расщелины. Пришлось снова отогревать закоченевшие ноги. На третий раз лезвие было у меня в руках. Я опять сполз. Отрезал тонкую длинную полоску от поясного ремня. В кармане куртки оказался погнутый трехдюймовый гвоздь. Я выломал им обломок лезвия и пружину из черенка. Потом вложил в щель рукоятки ножа лезвие и накрепко прикрутил его ремешком. Отдохнув, я полез снова.

Теперь я знал каждую неровность в стене. Ноги сами нащупывали нужную ступеньку. На этот раз мне удалось подняться на несколько сантиметров выше. Край ямы был совсем близко.

Прижавшись лицом к стене, я перевел дыхание. Снова перенес всю тяжесть тела на рукоятку ножа. Ноги уперлись в последнюю ступеньку. Пальцы свободной руки вцепились в край. Я переставил ноги еще на несколько сантиметров. Потом выпустил рукоятку ножа и уцепился за край двумя руками. Последним усилием мне удалось подтянуться.

Я лежал ничком у края расщелины. Ноги еще висели над пустотой. Гулко билось сердце. Прошло некоторое время, прежде чем я смог отползти от края ловушки.

Еще через четверть часа я сумел подняться на ноги.

Белая равнина была пуста. На юг уходил одинокий след саней. Риттер сбежал… По пробитой колее ему идти было легко. Кое-где темнели на снегу брошенные вещи. Он торопился и уже на ходу разгружал слишком тяжелые для одного человека сани.

Сгущались сумерки. Я с трудом спустился с тороса. Добрался до первых брошенных вещей. На мое счастье среди них оказался большой кусок брезента, не раз служивший нам палаткой. Я не ^стал устраивать себе жилище. Я просто завернулся в тяжелый ломкий брезент и тут же заснул на снегу. Впервые за последние недели я не боялся, что ночью сосед проломит мне голову.

5

Спал я долго. Только усилившийся на следующий день мороз заставил меня подняться. Я был очень голоден, но долгий глубокий сон все же прибавил сил. Конечно, нечего было и думать догнать Риттера. Прошли почти сутки. Он ушел уже далеко на юг. Теперь я должен был идти дальше один, без саней, лодки и продовольствия. У меня был пистолет с запасной обоймой, и можно было воспользоваться кое-чем из брошенных Риттером вещей. Прежде всего надо было убедиться в своем вчерашнем открытии.