Небо остается... - Борис Изюмский

Глава семнадцатая

После отъезда матери Лиле стало еще тяжелее. Шли месяцы один невыносимее другого. Она до глубокой ночи читала на кухне, чтобы выждать, пока Тарас крепко заснет и можно будет тихо прокрасться к своей кровати. Она то и дело придумывала себе командировки. Но ведь бесконечно так продолжаться не могло. Неприязнь накапливалась, при малейшей детонации мог произойти взрыв. Замечено, что самые тяжелые семейные сцены начинаются с пустяков.

В воскресенье, когда Шмелек уже давно спал, Тарас, выключив телевизор, бросил свое обычное:

— Приготовь на завтра свежую рубашку.

Лиля не выдержала:

— А собственно, почему я должна тебе ее приготовить?

И тут Тарас взвился:

— Почему? Почему! Потому что мне нужна не ученая мадам, а персональная домработница.

Еще сдерживая себя, Лиля ответила:

— Тогда женись на трестовской уборщице Фросе…

— Зачем на Фроське? Вызову Елизавету. Она за меня боролась, ценила. А ты со своей аспирантурой бросила на три года, — он это выплеснул, как кипяток, как то, о чем не однажды думал.

— Вы стоите друг друга, — с брезгливой горечью сказала Лиля.

— А я тебя презираю больше, чем ее! — закричал Тарас.

Это был уже предел. Но она не стала отвечать оскорблением на оскорбление, оделась и вышла на улицу. Падал снег, нахохлившись, дремали-бездомные машины с белыми горбами.

Она брела — куда глаза глядят.

Может, пойти переночевать у Галины Алексеевны? — Нет, уже поздно, у Галины Алексеевны большая семья, появление в такой час вызовет недоумение. А если заночевать у себя в кабинете? Но это покажется диким вахтеру.

Неужели она никому больше не нужна и отцветет, не расцветая? И ничего не заслужила, кроме оскорблений?

Да, не заслужила, потому что слишком долго мирилась!. Надеялась, что Тарас еще может измениться. Надо было потерять уважение к себе, чтобы столько времени терпеть его художества. Вот и получила. Они фактически давно уже не были мужем и женой, сохранялась лишь видимость благополучной семьи.

Лиля кружила по уснувшим улицам, заброшенному парку с глубокими тенями под деревьями и снова очутилась у своего дома. Войти в него не было сил.

Возле соседнего парадного заметила шофера Юрку, он, видно, возвратился с гулянки. На Юрке черная меховая куртка и такая же фуражка. С этим высоким стройным парнем Лиля часто встречалась у дома.

Его глуповатые глаза под темными подковами бровей смотрели на мир победоносно и самонадеянно. Он и на Лилю давно поглядывал так, словно прикидывал, с какой стороны лучше к ней подступиться. Новожилову и смешило это, и, как ни странно, льстило женскому самолюбию: значит, не такая она еще старуха.

Юрка называл себя уральским казаком, заявляя, что жениться погодит, отгуляет еще свое. Отпустив темные шелковистые усы, то и дело подкручивал их. Говорил «сложить», «хотишь», ходил вразвалочку, словно сам собой любовался со стороны. Характер у Юрки легкий: он всегда весел, с удовольствием что-то поднесет, предложит подвезти на своем ЗИМе, принадлежащем большому начальству. Да и опасной наглости в нем нет.

Увидя сейчас соседку, Юрка понимающе подмигнул:

— Загуляли, Владимировна?

Но что-то в лице Новожиловой показалось Юрке необычным, странным — горе у нее? Почему расстроилась без меры? И он уже с участием спросил:

— Или беда какая?

— Беда, — тихо ответила Лиля.

Юрка сразу смекнул, что ситуация подходящая и ею надо воспользоваться.

— Может, пойдем, Владимировна, ко мне, чайком побалуемся, за жизнь поговорим от и до. Неприкосновенность личности гарантирую.

— Ну что же, пойдем.

Юрка был в восторге от этого ночного визита профессорши, как он называл ее про себя. Он снял с гостьи шубку, шапочку из песца, довольно бесцеремонно стащил с ее ног меховые сапожки. И глядел во все глаза у него в гостях эдакая краля!

Юрка решил развлечь ее разговорами:

— Я так мыслю: надо, чтобы человек был культурным с головы до ног. Верно? Сегодня на выставку ходил. И честно скажу: не в качество заглядывал, а в смысл картин. Вот такие мы, Федяи.

Фамилия это его, что ли? Или очередное словечко из жаргона?

На Юрке — толстой вязки коричневый свитер, подпирающий подбородок, синие галифе заправлены в сапоги.

Комната у него большая, но явно холостяцкая: одежда висит на гвоздях, вбитых в дверь, занавески какой-то дикой зелено-синей расцветки, на столе — внавал грязная посуда. Они вместе стали убирать ее, готовить чай, а потом Юрка из-за дивана заговорщицки извлек непочатую бутылку водки, любовно обтер ее.

— Выпьем по маленькой, и легче станет от и до, — знающе сказал он.

— Нет, водку мы, Юра, попьем в другой раз, — не желая обижать хозяина, мягко сказала Лиля, — ограничимся чаем. Ладно?

Юрка с огорчением, но покорно сунул бутылку за диван.

— В этой хате демократия, — крутнул он ус.

Они попивали чай с вареньем («бабка из деревни прислала»), и Юрка все ждал, не объяснит ли профессорша, что же у нее такое произошло — семейное или служебное, — но она не объясняла, а расспрашивала его о родителях, о том, не думает ли он учиться дальше?

Юрка держал блюдце на кончиках пальцев, поставленных торчком. Под широким ногтем большого пальца кляксой чернела запекшаяся кровь — наверно, ударил или прищемил.

Осторожно опустив блюдце на стол и отерев пот со лба заранее заготовленным полотенцем, Юрка вместе со стулом пододвинулся ближе к гостье, словно бы участливо, но и опасливо — как бы не огрела — обнял профессоршу за покатые теплые плечи.

Но нет, Владимировна не рассердилась, только попросила:

— Сядь-ка ты, дружок, на свое место…

Юрка и на этот раз не осмелился ослушаться, отсунулся, подбил взмокший чуб.

Но теперь он решил пустить в ход еще одно проверенное средство из своего богатого арсенала: бабе польстить — первое дело, любая дрогнет.

— Ну и кожа у вас, чистый штапель, — восхищенно произнес Юрка, уставившись на нее затуманенными глазами.

— Почему именно штапель? — поинтересовалась Лиля, с трудом пряча иронию.

— Он мягче от шелка, — знающе пояснил Юрка.

— А-а-а…

Глубокой ночью, несмотря на бурные протесты Юрки («Да куда ж в такую темень?»), Лиля ушла. Когда за ней закрылась дверь, он в сердцах даже плюнул: «Ну не стерва ломучая? Сорвалась с кукана!» Он был уверен, что какую-то еще возможность не использовал. А попервах все так хорошо шло.

Лиля еще долго кружила по улицам. Мысленно разговаривала с… Максимом Ивановичем. Он спрашивал: «Сколько же ты еще будешь попирать свою гордость, насиловать свою природу? Или утратила чувство собственного достоинства?» — «Нет, нет, дорогой человек, — отвечала ему Лиля, — я осталась и останусь сама собой».

Зарозовели сугробы. На улицах появились дворники. Начался перестук их ломиков. Лиля решила пойти в институт, пусть вахтер подивится такому раннему приходу ученого секретаря. Мало ли какие могут быть у нее неотложные дела. Нет, надо уехать со Шмельком к маме, развестись с Тарасом.

Она снова и снова подумала: «Кому нужна фальшь? Меньше всего Вовке».

Вечером, когда сын спал, она об этом решении сказала, насколько могла спокойнее, Тарасу. Он сразу поверил, что она так и сделает.

— Прости, Лиля, прости… Подлец я… И о Елизавете пакостно… Прости… Подумай о сыне… Я не могу без тебя…

Жалок этот несчастный человек, не умеющий любить. Но разве можно строить семейную жизнь на жалости?

— Нет, Тарас, я тебя не только не люблю, но и не уважаю… Мы не можем оставаться вместе…

Как Новожилова и предполагала, Аркадий Станиславович чинить ей препятствий в уходе из института не стал. Когда она объявила о своем решении уехать в Ростов «по семейным обстоятельствам», он, даже не поинтересовавшись этими обстоятельствами (впрочем, Новожилова и не стала бы о них распространяться), с готовностью и явным удовольствием подмахнул заявление. Только и сказал:

— Ну, вам виднее…

Вероятно, счел, что добился победы в «борьбе».

Глава восемнадцатая

«Как ни хорохорься, — печально думала Клавдия Евгеньевна, — как ни подбадривай себя, а годы дают знать. То не рассчитаешь движение и оступишься, зацепишься, что-то упустишь. То понадеешься, что пройдет, а оно не проходит: пустяк, царапина, ожог вырастают в опасность. И болят суставы, одолевает бессонница, и все чаще говоришь себе „нельзя“! В юности счет идет на годы, к старости — на месяцы и дни, отвоеванные у смерти».

Вот в эту минуту горестных размышлений и появилась у нее в доме дочка с внуком.

— Принимай детей, — сказала Лиля, ставя чемоданы на пол, — приехали навсегда…

Клавдия Евгеньевна ушам своим не поверила, заметалась, радостно причитая:

— Давно бы… Боялась это вслух сказать, а давно бы так!