По субботам не стреляю - Белоусова Вера Михайловна

– Хочу, конечно! – спохватилась я.

– Завтра, бог даст, покажу тебе выведенный макет. Готовься сказать свое веское слово!

– Отлично! – воскликнула я.

По дороге к Соболевскому я попыталась подвести некоторые итоги. Разговор с Лилькой, как и предполагалось, ничего не дал. Ну и ладно! В конце концов теперь я знаю не так уж мало. Я знаю, что Костя не убивал Никиту и что Еврей его тоже не убивал. Я знаю, что никакого шантажа не было и в помине, а была дурацкая лингвистическая путаница. Я знаю, откуда взялась загадочная цыганка и почему исчезли заграничные продюсеры. Уже неплохо. Надо бы успокоиться...

Соболевский мне не понравился. Нет, он по-прежнему был несказанно хорош собой и обаятелен, и вкус мой за истекшую неделю не претерпел существенных изменений... Он не понравился мне в том смысле, в каком заботливые мамы говорят: «Что-то ты мне сегодня не нравишься» – если их чада плохо едят и вообще недостаточно радуются жизни. Скучный он был какой-то и вялый...

«Ничего, сейчас я тебя повеселю», – подумала я, усаживаясь напротив него и вооружаясь бумагой и ручкой. Он выслушал меня очень внимательно, потом достал из папки недоброй памяти записку про «шантаж», положил ее рядом с моими записями и какое-то время сидел молча, переводя взгляд с одной бумажки на другую. Минуты через три он, не поднимая головы, пробормотал что-то вроде «елки-палки!», потом почесал в затылке и уставился на меня совершенно бессмысленным взглядом.

«Не понял, что ли?» – подумала я и ужасно расстроилась: в этом случае мне пришлось бы резко менять свое к нему отношение – ни смуглая кожа, ни черные глаза не в силах были бы исправить положения. Выражение лица у него было странное. Прошло еще несколько секунд, прежде чем я поняла, что он изо всех сил пытается побороть приступ хохота. В конце концов мы расхохотались оба.

– Ой, не могу... – с трудом выговаривал он, вытирая слезы. – Ревность, шантаж, мотив... Пахота! Ну и ну! Вот глупость-то!

Наверняка ему припомнились все совещания, на которых обсуждался этот мотив и тактика его разработки. Да, если кто-нибудь из сотрудников проходил в это время мимо кабинета Соболевского, ему было чему удивляться. Не думаю, чтоб у них тут часто хохотали во время допросов.

Разумеется, совместное веселье нас сблизило. Ему, бедному, крайне трудно было вернуться к официальному тону. В конце концов он все-таки сумел с собой справиться, сделал серьезную мину и сказал:

– Ну что ж, звучит убедительно. Да, Ирина Григорьевна, сюрприз вы мне приготовили отменный, ничего не могу сказать. Но и у меня для вас кое-что есть.

Мне стало немного не по себе. Стереотипы, что ни говори, – жуткая штука. Обычно после таких слов следователь предъявляет подозреваемому последнее и убойное доказательство его вины. В фильмах, разумеется, или в книжках. И вот ведь глупость какая: кому, как не мне, знать, что предъявлять мне нечего, – а все-таки я дернулась! Может, у подозреваемых происходят необратимые изменения в сознании?

– Сегодня утром здесь была Субботина, – сообщил Соболевский.

Я молча ждала продолжения.

– Она призналась, что ее алиби – липа, и во всех подробностях рассказала о том, как вы все стояли под дверью. Ее рассказ полностью совпадает с вашим. Она подтвердила, что вы ушли первой. Вот, собственно, и все, Ирина Григорьевна. Все, что касается вас.

– С чего это вдруг? – вырвалось у меня.

– Что «с чего»? – удивился Соболевский.

– С чего это она призналась?

– У нас, Ирина Григорьевна, как вам, вероятно, приходилось слышать, есть свои методы, – сообщил он.

– А Агния? – тупо поинтересовалась я.

– Что – Агния? Теперь у нее просто нет другого выхода, как сказать правду.

Тут у меня в голове случился еще один психологический выверт. Я с трудом удержалась, чтобы не процитировать Маринку и не напомнить Соболевскому, что любая из нас могла вернуться. Но он меня опередил:

– Конечно, вы могли вернуться... Точно так же, как любой человек мог прийти туда после того, как вы ушли. Короче говоря, у нас нет оснований интересоваться вами больше, чем кем бы то ни было из знакомых Добрынина. Вот так, Ирина Григорьевна. Я более не смею просить вас задерживаться в Москве. Вы абсолютно свободны, и мне остается только пожелать вам счастливого романтического путешествия.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Произнеся все это, он вдруг снова совершенно скис и стал таким же унылым, как в начале нашего разговора. Конечно, post hoc вовсе не означает propter hoc, то есть: «после» не означает «из-за», и вообще я, кажется, слишком самонадеянна... На языке у меня вертелся еще один вопрос, но я была далеко не уверена, что имею право его задавать. И тут Соболевский прямо-таки потряс меня своей проницательностью.

– Вам, наверное, хочется спросить, как продвигается следствие? – сказал он, внимательно глядя на меня.

Я тупо кивнула.

– Следствие продвигается плохо, – мрачно объявил он, – Масонская версия побеждает. К делу подключилась ФСБ. Работать невозможно. Мой прогноз? Пожалуйста! Скоро это дело повиснет на той же веточке, где уже висят многие прочие. Висяк с политическим душком – трудно придумать что-нибудь гаже! Плюс специфическая общественная атмосфера, плюс ощущение собственной профессиональной несостоятельности, плюс кое-что еще...

Я беспомощно переминалась с ноги на ногу. Я не знала, как утешают следователей, которые жалуются на то, что не могут раскрыть преступление. «Ничего, в другой раз раскроете», что ли? К тому же я видела его всего третий раз в жизни, причем два из них, включая сегодняшний, – в прокуратуре. Обстановка не идеальная для задушевных бесед.

– Ладно, Ирина Григорьевна, – вздохнул он. – Вот ваш пропуск. Спасибо, извините и всего хорошего.

Выйдя на улицу, я обнаружила, что в душе моей царит полное смятение. Итак, я свободна и могу ехать на все четыре стороны, то есть в предсвадебное путешествие. Я не спрашивала Костю насчет билетов и путевок, но и без того была на девяносто – да что там на девяносто! – на все сто процентов уверена, что ни того, ни другого он не сдавал. Значит, можно паковать чемодан... Беда, однако, в том, что я решительно не знаю, хочу я этого или нет. Неплохо бы для начала хотя бы помириться с Костей... И опять-таки я не уверена, что так уж этого хочу. Нет, пожалуй, все-таки хочу. Наверно, я просто еще не пришла в себя... И эти жуткие типы в черных рубашках – на каждом шагу попадаются... Не замечала я их, что ли, раньше, или они так расплодились?

Дома я взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. На драную кошку – вот на кого я была похожа. Зеленые глаза, горящие шальным светом, только дополняли это сходство. Маринка вышла из своей комнаты и внимательно посмотре­ла на меня.

– Все в порядке, – сообщила я ей. – Даже более чем. Алена рассказала, что была там в субботу и что я ушла раньше. Ума не приложу, с чего это она вдруг раскололась. Соболевский говорит: у них свои методы...

– Ну это как раз можно понять... – протянула сестра. – Есть у меня на этот счет кое-какие предположения...

– Например? – полюбопытствовала я.

– Например, твой Соболевский – ну хорошо, хорошо! – не твой Соболевский – сильно захотел тебе помочь и занялся этой проблемой вплотную. Агнию, судя по ее виду, на кривой козе не объедешь, вот он и начал с Алены... Она, судя по твоему описанию, внушаема и вообще – не Спиноза... Можно запутать, можно припугнуть, да мало ли...

– Ну не знаю, – сказала я. – Как бы там ни было, я больше не представляю специального интереса для следствия и могу мотать на все четыре стороны. Вполне успеваю помириться с женихом и собраться...

– Что дальше? – спросила сестра, не сводя с меня пристального взгляда. – В чем теперь дело? Почему у тебя такой безумный вид? Основную задачу мы выполнили. Позвони Косте, помирись с ним и забудь всю эту историю. Что с тобой? Чего ты теперь хочешь?

– А теперь... – медленно проговорила я. – Ты будешь очень смеяться, но теперь я, кажется, хочу вступиться за поруганную честь еврейского народа.