Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Павел ответить не мог, он просто не знал.
Солнце приблизилось к горизонту и быстро, прямо на глазах, садилось. Оно светило сейчас очень ярко и совсем не грело. Наступила ночь, стало темно и немного страшно. Вскоре показались огоньки, которых по мере приближения становилось все больше и больше. Наконец они рассыпались по всему черному пространству.
— Челом не бить, а Челябе быть! Слыхал такую прибаутку? Изволь готовиться к пересадке…
В слабом свете городских огней зашевелился народ на крышах. Поезд остановился не у вокзального перрона, а раньше, у стрелки, перед красным светофором. Стуча и топая по крыше, люди спускались вниз. Дед Анисимей одной рукой держал свой мешок, другой помогал Павлу, чтобы он не сорвался со ступенек. Через минуту они уже были на земле и под ногами хрустел мелкий шлак. Оставив Павла караулить мешок и наказав дожидаться на этом месте, дед Анисимей куда-то исчез. Поначалу было страшно одному стоять. Но никому ни мешок, ни котомки, ни сам Павел не были нужны, темные фигурки как появлялись, так и исчезали в полумраке стрелочных фонарей, в которых горели обыкновенные стеариновые свечки.
— Следовать изволь за мной и не отставай, — сказал негромко дед Анисимей, появившись из темноты и быстро взваливая мешок на спину. Долго шли вперед к станции, пролезали несколько раз под вагонами у самых колес. Наконец вышли к какому-то слепому поезду. В окнах вагонов не было света. Поезд этот уже до отказа забит пассажирами. Они висели на подножках, теснились между вагонами, сидели на крышах. Дед Анисимей не хватался за подножки и не стучался ни в одну плотно закрытую дверь, а, пройдя несколько вагонов до самой середины состава, остановился и сбросил мешок со спины. Посмотрел вверх, повертел головой и вдруг сказал:
— Изволь, Павлуша, опять лезть на крышу. Старайся поосторожней да проворней, пока нет милиционера, а то нам иначе не уехать, и никакой документ твой не поможет.
Второй раз забраться на крышу Павлу было проще. Свет падал отовсюду, но был тусклым и выделял только стрелки, отдельные вагоны и часть длинных составов. Светили электрические лампочки на высоких столбах да низкие квадратные фонари. Паровозы выбрасывали перед собой на рельсы яркие лучи. Люди на крыше молчали, изредка переговаривались шепотом и ждали отхода поезда. Невдалеке расположились знакомые попутчики, те самые два старика с бородами и в полушубках, которых Павел видел днем на пути к Челябинску. Поезд медленно, почти незаметно, тронулся, с трудом набирал скорость.
— Слава богу, поехали, — перекрестился дед Анисимей, — не застряли, господи всевышний, до утра. А ведь могли бы, потому что Челябинск — мудреный перекресток. Истый крест на земле, как пуп, на все четыре горизонта. На севере — Свердловск, на юге — Оренбург, с востока — Курган родной, а к западу — Башкирия. Куда изволишь, туда и свернуть можно. Право, путаницы здесь в нынешние времена многовато, и заблудиться бедному человеку раз-два и готово. Но мы с тобой посмышленее, потому не на юг едем, как надо бы, а на север, до Уфалея или Каслей…
И старик принялся негромко растолковывать, как легче им доехать до Бозулука. Павел ничего не понял, но не переспрашивал, чтобы окончательно не запутаться в городах и поездах, которые называл дед Анисимей.
— А теперь приляг да вздремни, Павлуша… Утро вечера мудренее…
— Да проснись же! Ну вот, наконец-то, слава богу! Неприятность тут назревает, давай-ка переместимся в сторонку, — зашептал дед и переполз чуть подальше.
Павел, держа котомку, последовал за ним, прижался к крыше. Легкая дрожь пробегала по телу, то ли от холода, то ли с испуга. Где-то у горизонта слабо светлело небо, как будто солнце выбиралось из далеких и темных глубин. Павел с дедом Анисимеем оказались невдалеке от стариков с мешками. В тусклом свете зари можно было рассмотреть, что происходило на крыше. Люди тревожно сидели пригнувшись, боясь встать, пошевелиться. По обоим торцам крыши стояли в рост два высоких парня. Одеты они были в темные рубашки, подпоясанные широкими ремнями, на головах фуражки, какие носили фэзэушники. Каждый угрожающе держал на вытянутой руке нож. Третий, тоже с ножом, ходил по крыше, отбирал вещи, потрошил чемоданы и сумки, выворачивал карманы, развязывал котомки, запускал руку за пазуху и с силой вырывал деньги или узелки. Проделывал все это смело, грубо и быстро. Когда кто-то приподнимался, то на торце сразу же два-три раза топали по крыше ногой:
— Цыц!
Люди от страха перед грабителями затихали и прижимались к крыше. Но иногда слышалось:
— Что же это вы, сынки, делаете…
— Цыц!
— Неужто у вас жалости нет…
— Цыц!
— Да разве ж можно бедноту-то грабить…
— Цыц!
Другие молчали, не просили, не подавали голоса. Беззащитные, они подчинялись безропотно, и каждый с ужасом ждал своего череда. Кто-то разделся до кальсон, лишившись пиджака, брюк, рубахи, и снова сел на свое место. Поезд мчался вперед, не сбавляя хода. Чуть прибавил рассвет, и уже можно было лучше рассмотреть происходящее. Дед Анисимей сидел съежившись, словно готовился к какому-то решительному действию. У грабителя, что ходил по гребню крыши, мешок был уже наполнен. Он передал его одному из своих и вернулся. На этот раз он оказался рядом с Павлом. Резко выдернув котомку, перебросил ее своему приятелю. Тот повесил ее через плечо. Павлу хотелось жалобно попросить, чтоб он вернул узелочек, в котором лежит письмо, но страх лишил его голоса. Пусть возьмет вместе с котомкой всю еду и деньги, только вернет письмо. Павел ждал, что вот сейчас за него заступится дед Анисимей, но тот затаился и молчал.
— А ну, старики-фраеры! Чего фартуете на плацкарте? Расшивайте свои мешки, раскошеливайте кошелки, пока вас, трухлявых, не пришили!
Это относилось и к деду Анисимею, и к тем двум старикам с мешками, которые сидели чуть поодаль и раскуривали свои самокрутки. Медленно поднялся дед Анисимей, нехотя вставали и те два старика, от волнения разглаживая бороды.
— Это мы-то тебе фраера? — раскатисто, подобно грому небесному, задрожал гневный бас деда Анисимея. — …Ты с нами эти кошелки наживал? Ты на эти кошелки робил? Ты их зашивал, чтоб тебе расшивать, ворюга проклятой!
Павлу представилось, что еще немного — и этот голос маленького деда Анисимея наповал собьет человека или, как топором, расколет надвое. Грабитель, что стоял рядом, опешил. Никто не крикнул зычно «цыц».
— Извольте, фраер… — Но тут голос деда Анисимея внезапно оборвался. От неожиданной подножки и толчка дед Анисимей сразу рухнул на крышу и, не удержавшись, комочком скатился с вагона. На крыше остался только его мешок. На секунду грабители замешкались. Тогда старики схватили и с размаху ударили пузатыми своими мешками того бандита, который стоял к ним ближе. Удар был резкий, сильный. С диким криком тот полетел с крыши на полном ходу поезда. Второй сразу же бросился бежать. Перепрыгнув через пролет между вагонами, он громко затопал по другой крыше. Третий было ринулся на стариков, но был сбит с ног теми же пузатыми мешками. Он все же сумел схватиться обеими руками за круглую трубу, выронив при этом нож, который, быстро вращаясь и подпрыгивая, скатился вниз. С двух сторон старики жестоко били бандита своими мешками, гулко звякали какие-то бидоны или ведра. Сквозь удары Павел различил панический крик:
— За самосуд на трибунал пойдете, гады!
Его продолжали бить. Он был молод, большого роста и, наверное, сильный, но подняться уже не мог. Потом он замолчал, и теперь с каждым ударом у него вырывался только громкий стон. Когда мешок попадал мимо и ударял по крыше вагона, раздавался оглушительный стук. Старики норовили попасть тому в голову, и он никак не мог ее спрятать или увернуться. Наконец затих, перестал извиваться и громко стонать.
— Пришибли, кажись… не подымется. — Оба старика выдохлись, сами обессилели. Волоча за собой мешки, отошли подальше. Люди повскакивали со своих мест. Одни ползком покидали крышу вагона и спускались вниз, другие подбегали к лежавшему и добавляли, топтали его ногами. Раздавались остервенелые голоса:
— Подлюги, сволочи!
— Казни его, фашиста!
— Может, в Уфалее милиционеру сдать? — спросил кто-то.
— Еще не хватало связываться с дерьмом поганым и время терять!
— Пусть здесь гниет, как вошь раздавленная!
Озлобленные люди старались всю обиду и гнев до конца выплеснуть на него.
— Готов, — бросил кто-то.
Избитый уже не мог держаться за трубу, руки и ноги его слабо шевелились и были ему непослушны. Павел не знал, что ему делать. Мужик, что в кальсонах, прошел мимо и с силой пнул босой ногой бандита. Тот перевернулся несколько раз по покатой крыше и остановился у самого края. Теперь он лежал на животе, раскинув руки в стороны. Ступни свисали с края крыши и подрагивали в воздухе. Два старика сидели в отдалении, чиркали спичками, курили самокрутки. Кроме них, на крыше никого нет, остальные разбежались.
- Строки, написанные кровью - Григорий Люшнин - О войне
- Присутствие духа - Марк Бременер - О войне
- Присутствие духа - Макс Соломонович Бременер - Детская проза / О войне
- Линия фронта прочерчивает небо - Нгуен Тхи - О войне
- Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести - Виктор Московкин - О войне
- Записки подростка военного времени - Дима Сидоров - О войне
- «Я ходил за линию фронта». Откровения войсковых разведчиков - Артем Драбкин - О войне
- Обмани смерть - Равиль Бикбаев - О войне
- Мы еще встретимся - Аркадий Минчковский - О войне
- Моя вина - Сигурд Хёль - О войне