Транскрипт - Анна Мазурова

Почтовые лошади слушали сочувственно.

– В самолете я оказался с Б. Многие здесь, верно, знают, что Б. – друг моей юности и говорить нам не о чем. А говорить хотелось! Черт его знает зачем, но хотелось… Как объяснить получше? Б. – друг моей юности, а не мне, и хоть говорится «друзья наших друзей», Б. друг моей юности, а я сам до конца не уверен, друг ли ей я. Безусловно, стремлюсь сохранить отношения, иногда ценой некоторого заискивания, но, положа руку на сердце, как я к ней отношусь? Не знаю. Не хочу анализировать. Нам нужна была тема на семь часов. Говорить с ним о том, как он превратил переводческое агентство в сыскное? Я и знал-то об этом лишь понаслышке и, дорожа последним сомнением, ни за что не рискнул бы спросить в глаза. Когда-то он увлекался съемкой и снял превосходные кадры. Я до сих пор помню цвет: оранжевые выбросы в Азовское море в районе Мариуполя-Жданова. И тогда на меня нашло вдохновение. Помнишь… какого цвета был Достоевский?

– Серый! – немедленно отозвались переводчики.

– Тургенев?

– Зеленый! – крикнули рядом с Муравлеевым.

– Ильф и Петров?

– Оранжевые.

– Бальзак?

– Ядовито-зеленый! – вместе со всеми кричал уже и Муравлеев.

Три мушкетера? Луи Буссенар? Библиотека приключений? Жизнь замечательных людей? – перечислял председатель. Публика неистовствовала.

– И так мы провели семь часов. Не могу передать того теплого чувства, которое.

Многие плакали. Стереотипы пусть остаются на совести общества, но ведь и сами считали, что так очерствели, что неспособны… просто общаться. Эта история в них растопила ледниковые залежи. Все здесь страдали одной и той же болезнью, от частой смены часовых поясов и беспорядочных деловых связей попеременно мучаясь то мутизмом, то логореей, боялись одних и тех же примет (ляпнет кто-нибудь «типун тебе на язык!» и сам не заметит оброненного проклятия), в личной жизни их преследовали одни и те же несчастья, вызванные неослабной дикцией и навязчивым расставлением знаков препинания в частном письме – привычки, неверно толкуемые окружающими как нехватка душевного тепла и нестерпимый дидактизм. «Вообще, – говорят про них близкие, – разве склонность до бесконечности редактировать текст, разве это не признак шизофрении? Я где-то читал, что вопрос «Что можно сделать с этим текстом?» ставит в тупик нормальных людей, в то время как шизофреники, не озадачившись ни на секунду, тут же начинают деятельно пересказывать его от первого лица, менять порядок слов, переставлять части предложений…» Что можно сделать с этим текстом? Ни у кого здесь этот вопрос не вызвал бы затруднений. С текстом можно делать только одно, зато всю жизнь.

И вот теперь эти люди, никакие не шизофреники (это только раньше, когда надо было водить ручкой по бумаге, тогда да, хороший стилист должен был быть маньяком – поди перепиши восемь раз! – а теперь, с текстовым редактором, достаточно самого легкого помешательства), улыбались сквозь слезы, вновь обретая веру в разорванные связи с человечеством. Всех хотелось прощать: а что, собственно, Б.? Начинал с переводческого бюро, там издательство, типография, пришлось бежать в маленький город. Там гулял, читал книги, открыл курсы, при курсах лингвистическое кафе, затем ресторан, а где ресторан – там охрана, надо дать ментам заработать, стал рассылать их по иностранным запросам «Найдите родственников!» Ездили по деревням, установили тарифы, очередь, возникла идея – гостиница, комплекс, продавать мощи через министерство культуры, согласовав с комитетом по религиям, но кто-то забоялся продешевить, пришлось бежать в Гонконг, а идея турбюро осталась, но тут выяснилось, надо секс-туры, иначе не имеет смысла – вот примерно последнее, что о нем слышали… А переводчик был первоклассный.

– Вы про Раису-то знаете?

Снова все загрустили. В половине восьмого Раиса подумала «еще одно слово… если кто-нибудь скажет еще одно слово…» и незаметно прикрыла глаза, как случается на концерте (нет-нет, ничего, я не сплю, слушать же можно и с закрытыми глазами… и следующее, что бывает – аплодисменты), слегка пошатнулась и генеральный остановил на ней взгляд: «Ваш муж – счастливый человек». Доброе слово – и кошке, – подумала Раиса и про себя добросовестно перевела, – every dog has its day, а генеральный продолжил: потому что мужчина в день произносит… ну, я не знаю, вам это виднее, скажем пятьсот тысяч слов, а женщина – скажем, восемьсот, и когда он приходит с работы домой, он свои пятьдесят уже израсходовал. А в вашем случае… Счастливый человек. И продолжал про своп вертолеты. То есть, другими словами, была рысаком и Раиса, когда ей еще делали комплименты и давали доесть десерт, но времена эти давно прошли, и теперь Раиса, катя свой чемодан на колесиках, больше не цокала, а уже мягко ступала на каучуковых подошвах, и чемодан стал маленький-маленький (знаете, с годами я научилась паковаться универсально! – радовалась старушка-Раиса), но сегодня напарник почему-то смотрел раздраженно и выходил покурить чаще обыкновенного. То, что склеивалось всю жизнь, сегодня почему-то не склеивалось. «Нет смысла», – неожиданно ответил на ее мысли партисипант, и Раиса все поняла, уже не дослушивая («Нет смысла заезжать в гостиницу только чтоб переодеться», говорил этот партисипант). Фразы были, слова, получасовые смены с напарником, а смысла – не было. Когда-то, скинув туфли, чтоб лечь на диван (осчастливить кого-либо ей никогда не пришлось) и прибегнуть под знамя благоразумной тишины, она не могла усмирить в голове трескотни, будто стая диких обезьян со свиристеньем носилась по веткам, теперь это всё замолчало. Но… много нас еще живых, и нам причины нет… У нас зато отсутствует самая главная черта шизофреника – выхолощенность смысла.

Дети, детишки, подрастающее поколение, наша смена, мы же не популяризуем, не разъясняем, не ходим по школам, совершенно профориентацией не занимаемся, чего ж удивляться, что мы вымираем. Переводятся переводчики! – сетовал этот ходячий плеоназм. – Промысел надо передавать! Песни, пляски, фольклор, роль личности в истории (генеральный желал слышать богословское прение архиепископа упсальского с митрополитом, но переводчик, не разумея смысла важнейших слов, толковал оные столь нелепо, что генеральный велел прекратить бесполезный сей разговор и не глядя подмахнул контракт, а между тем de borde ha skaffat sig en tolk потолковей), чтоб на всю жизнь засело: вся история человечества – переводческая ошибка, недоразумение (студентом семестр проболел ОРЗ, официант толкнул под руку, или все то же роковое несовпадение времен: спонсор клялся в приверженности идеалам во времени сиюминутном, столь характерном его языку, а переводчик был вынужден изобразить как единственно настоящее)…Сказки, тот же «Калиф-аист» – что можно всех понимать, но нельзя смеяться… Из-за таких дур, как эта рассказчица, люди боятся навещать стариков. Хорошо известно, что носители темных, полузапретных ремесел не могут умереть, пока не передадут мастерства, что часто делается первым подвернувшимся предметом («На, держи!»), так что жертвой становится первый, кто зазевался…

Зачем он сюда явился? Влияние Севы? Стоило Севе подобрать с пола журнал и изумиться: «Ну ты даешь! Ну ты херню всякую читаешь!», – и Муравлеев уже побежал. Еще мама говорила: «Вот ты не слушаешь, а поступаешь, как я говорю. Поэтому ты не слушай, а я все равно скажу». Знал и Муравлеев за собой эту слабость – от слова, случайно подслушанного в троллейбусе, навсегда измениться, едва задев кого-то плечом, перетечь в чужое пальто, а из гостей всегда уходил побежденным – там-то остались при собственной правоте, а вот Муравлеев вернулся иным. Всегда боялся толпы – ведь целым отсюда не выйдешь, хорошо унесешь ноги, фамилию, адрес… Смешные, наивные, чего они ждали, раз в месяц вытаскивая из ящика «Ложный друг переводчика» с девизом общества: «Men of few words are the best men. (Shakespear)»? Неутомимые поставщики материала, неуемные препараторы пословиц и поговорок из тех, которыми кишит любой словарь, присылающие на консилиум убитых одним камнем синиц в небе, как внятно и кратко сказать «я сижу в цене вместе с вами», как во фразе «люди сидят на трубе» передать скрытую ссылку на А и Б (не из эстетства, а потому, что подобная ссылка меняет динамику переговоров, ведь ни А, ни Б, что ясно только носителю языка, долго на трубе не продержатся, а строить предположения на тему хорошо закамуфлированного И избавь нас Боже). Какие друзья могут быть у переводчика после Вавилонской башни? Слова, как известно любому, познаются только в беде, когда их уже надо произносить.

Как трогательно и бесполезно выглядела всегда доска объявлений «Подскажи товарищу!». Впрочем, может, я просто не знаю, может и в других профессиях есть такая доска: «Уважаемые коллеги! Как назвать одним словом, когда сидишь, а низ живота обрушивается, и прекрасно знаешь, что второй раз не встретить ее наяву, как не перестать поминутно видеть в чертах и жестах других людей, в снах, куда каждую ночь уходишь с подушкой, как в одну и ту же заколоченную комнату, и просыпаешься в ссадинах и занозах – опять отрывал доски, которыми заколочена дверь в бодрствование, – а жены приятелей спрашивают: «если он так ее любит, зачем же живет там?», и приезжие интересуются, не скучаешь ли ты по родине, и ты краснеешь – все же нескромно с их стороны спросить, «не скучаешь ли ты по мне?», как нескромно с твоей стороны ответить, «ты – то, что стоит между мной и ею», те доски, ставящие под сомнение искренность и адекватную половую ориентацию моего чувства к Даме без собачки на том основании, что я шляюсь по дорогам, портя платье и ввязываясь в теологические дискуссии с мельницами, вместо того чтоб спешить в Тобосо, где ждет меня прелестная донья Альдонса Кихот-Лоренсо, разящая потом и чесноком». Как – чтоб одним словом?