Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика - Исаак Бабель

Необыкновенное благообразие проступило на розовом лице Полибина… Он открыл рот, но в это мгновение у секретарши за перегородкой разразилось сражение: сражалась кроткая Агния Константиновна с пожилой женщиной в берете и с вытертой горжеткой на шее.

— Профессор Полибин — величина, — тыча в Агнию Константиновну сумкой, кричала женщина с горжеткой, — но я мать, гражданка, перед вами стоит мать!

Сватовство в кабинете Мурашко подходило к концу.

— Я мог бы указать в заключение, — рябь душевного волнения тронула елей полибинского голоса, — указать на весь мой двадцативосьмилетний научный стаж, на всю мою общественную работу, как сочувствующего с 1927 года…

Мурашко постучал указательным пальцем по собственному колену и поднялся:

— Обдумаем, дорогой профессор, обсудим… Поговорим…

Полибин, округлив спину, пожал сухонькой ладонью широкую руку Мурашко и попятился назад. В дверях на него налетела горжетка. Она пропустила его, потом загородила собой дверь и перешла в наступление:

— Товарищ директор… Мурашко нахлобучил кепку:

— Послезавтра… Сейчас уезжаю…

Но до отъезда было далеко. В дверях стояло существо, победоносно возбужденное и готовое к бою.

— Когда у матери к вам такое горе, тогда можно подождать с отъездом. — И она вытащила из сумки письмо.

— Это не от кого-нибудь письмо… Это от Елисеева… Мурашко пробежал письмо и с интересом взглянул на посетительницу.

— Вы мать Фридмана?

— Я мать лихача… — скорбно ответила женщина. Мурашко — запихивая бумаги в портфель:

— Товарищ Фридман… Раиса Львовна?

— Раиса Львовна.

— Все это хорошо, пилотом мы его возьмем, почему не взять, но дело-то все через год, не раньше… Потом, он ведь по субстратостатам, а у нас Дирижаблестрой…

Но Раиса Львовна не поколебалась.

— Что я у вас спрашиваю? Я спрашиваю одно: имеет право мать хотеть, чтобы ее единственный сын раскрывал парашют не в пятидесяти метрах от земли, а в трехстах метрах?.. На месте товарища Ворошилова, — всхлипывая, сказала Раиса Львовна, — я бы такого человека разорвала на куски, но, как мать, я должна терпеть…

Мурашко решительно схватил портфель:

— Раиса Львовна, право, мне некогда… Раиса Львовна высморкалась и вытерла глаза.

— У вас, наверное, тоже есть мама?.. Она бы меня поняла, ваша мама… Как он рос?.. — завопила она неожиданно. — Почему вы меня не спрашиваете, что я испытала, пока я его вырастила?.. Он же рос у меня на одном сливочном масле, на куриных котлетах, на одних витаминах. Душу я отдавала этим котлетам, все я отдавала этим котлетам, чтобы они, не дай бог, не пережарились, чтобы они, не дай бог, не недожарились… И что я этим достигла?.. Сегодня затяжной прыжок с неба, завтра с Луны…

— Знаете что, Раиса Львовна, — перебил ее вдруг Мурашко.

— Нет, я не знаю, — всхлипывая, сказала мамаша Фридмана.

— Знаете что, — глаза Мурашко засверкали, и он придвинулся к ней вплотную. — Вы должны будете поставить нам столовую, Раиса Львовна. И если ваш Лева попадет сюда — кормить его вместе со всеми остальными котлетами на чистых витаминах…

Пораженная мамаша Фридмана сделала шаг назад:

— Вы, кажется, тоже лихач, товарищ директор… Я к вам пришла с таким горем…

Но Мурашко уже перешел в наступление:

— На чистом сливочном масле, на витаминах, а? Товарищ Фридман?

III

Ночь. Идущий поезд. Купе мягкого вагона. Мурашко погрузился в чтение английской технической книги. Рядом с ним вяжет кружевной воротник для платья русая спокойная женщина с пробором, лет двадцати шести. Женщина взглянула на часы:

— Первый час…

— Я выйду… вы ложитесь.

Мурашко вышел в коридор и закурил.

Из умывальной прошел рослый, смугло-румяный, длинноногий парень в форме Аэрофлота. На плече у него висело мохнатое полотенце, в руках он держал мыльницу.

— Мурашко!.. Здорово!.. Куда?

— В Воронеж…

— Попутчик?.. Попутчица?..

— Попутчица…

— Категория?.. Мурашко немного подумал.

— Скорей всего домашнее животное…

— Не интересно, — сказал рослый парень с полотенцем и вошел к себе в купе.

Мурашко курил у окна; в стекло — мокрые, черные, трясущиеся на быстром ходу поля.

Спутница Мурашко успела к этому времени облачиться в пижаму, расчесать гребнем мягкие волосы. Она вынула из чемодана черную кожаную трубку с чертежами, положила ее в сгиб постели к стене и прикрыла простыней; потом достала из сумки маленький револьвер и проверила патроны. Револьвер она положила под подушку, легла и укрылась одеялом.

IV

Невообразимый грохот. Размахивая деревянными саблями, сражаются двое мальчишек лет пяти-шести. Человек девяти лет играет на самодельном барабане, и, наконец, патриарх — двенадцатилетний Игорь — летает по комнате, уцепившись за деревянную модель большого дирижабля, подвешенного на веревках к потолку. Спокойствие сохраняет собака — старая лохматая собака, философски дремлющая на пороге.

Маленькие оконца заставлены геранью и кактусами. Повыше цветов укреплены клетки с птицами: здесь скворцы, дрозды, канарейки и птицы непонятного назначения. Все это поет, верещит, свистит.

В углу на двух табуретах — корыто. Пышно причесанная, пухлая женщина стирала белье, медленно и равномерно намыливая его. При этом она читала книгу, поставленную на подоконник.

На пороге этой необычайной комнаты в изумлении застыл Мурашко. На приход его никто не обратил внимания, только собака открыла один глаз и снова закрыла его.

— Я, гражданка, звонил, звонил…

При звуках чужого голоса дети перестали играть и с непритворным удивлением уставились на Мурашко. Летавший мальчик спрыгнул вниз. Собака вздрогнула от неожиданности.

— А у нас не заперто, — простодушно ответила женщина с высокой прической и стряхнула с покрасневших рук мыльную пену. — Что у нас возьмешь? Вам Жукова?.. Петя! — закричала женщина. — Петя!

В ответ ей сердито свистнул скворец.

— Нет его?.. — огорчился Мурашко. Женщина вытерла руки о передник.

— Да есть он, только не откликается. Он никогда не откликается. А вы войдите…

И забыв о Мурашко, она принялась за чтение.

Комната Жукова. На окнах опять герань и клетки с птицами. На деревянных полках — реторты, колбы, пузырьки. В углу токарный станок. На полу развалившиеся штабеля книг. На стульях, на столе, на кровати разложены чертежи. За столом с изрезанной клеенкой сидел в черной гриве волос человек лет пятидесяти в стальных очках, в ненужной бороденке и быстро чертил рейсфедером.

Мурашко кашлянул, постоял, пошуршал ногами. Но человек за столом ничего не слышал, или, вернее, он слышал таинственную, ему одному понятную музыку. Мурашко кашлянул громче. Жуков поднял голову от чертежа:

— Да?..

— Я из Москвы… — сказал Мурашко.

— Короче, — перебил его Жуков.

— Хочу предложить вам работу…

Жуков, откинув голову, захохотал, потом умолк, потом сказал отрывисто:

— Состою на службе… Конструктор привязных аэростатов… Халтурой не занимаюсь.

— Не то, — остановил его Мурашко. — Вы подавали в Совнарком докладную записку о проекте нового дирижабля?

Жуков вскочил:

— Комиссия? Вы комиссия? Черт вас побери!

Он выхватил из открытого ящика кипу бумажек и начал швырять их в Мурашко:

— Вот они, вот они!

— Кто — они? — сказал Мурашко.

— Справки от докторов, черт вас побери! Справки, что я здоров… Не удалось толмазовым вашим свести меня с ума! — неожиданным фальцетом взвизгнул Жуков. — И не удастся!..

Его привела в чувство невозмутимость Мурашко. Он смешался, сердито блеснул глазами из-под очков, отвернулся.

— Зачем вы приехали?

— Пригласить вас на работу в Дирижаблестрой. Жуков с силой провел черту рейсфедером, откинулся, подумал и мирным, скорее утвердительным, тоном сказал:

— Вы приглашаете меня?.. Вы сумасшедший? Мурашко вынул картонный квадратик с фотографической карточкой.

Жуков в ужасе отпрянул.

— Бумажка?!

— Всего только удостоверение начальника Дирижаблестроя.

Жуков пронзительно посмотрел на гостя — за стальными очками горела буйная, упрямая мысль. Он провел рукой по волосам, затем быстро свернул несколько чертежей, взял две папки, связал все это веревкой, надел пальто, нахлобучил шляпу.

— Едем, — сказал он.

Оба вышли в соседнюю комнату.

— Катя, я еду в Москву, — невнятно пробормотал Жуков и неумело потрепал ребят по волосам.

Жена Жукова вытерла руки, подошла к мужу, поцеловала его в бороду и сказала:

— Привези лимонов.

Жуков, глядя поверх детей:

— Цицерону не забыть цитварного семени… Цицерон — это скворец, — растерянно сказал он Мурашко и вдруг заорал на детей: — Мать не обижайте!