Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Разве невозможно узнать, как была одета Шарлотта 13 июля 1793 года? Эта мелочь, кажущаяся неважной многим людям, послужила поводом для стольких различных мнений, что пора решить этот вопрос окончательно. Все живописцы, современники революции — Гойер, Гарнерар-отец, Гоке, Монне, Брион, Дене, Дюмулен — стоят за белое платье. Наоборот, все граверы изображают героиню в полосатом туалете. Это вопрос эффекта, характера искусства или традиции. Трудно себе представить, как часто художники жертвуют исторической правдой ради условностей своего искусства. Надо только порадоваться, что никто из них не вдохновился одной драмой, написанной в ту эпоху, автор которой под влиянием истории Юдифи, рассказал, как Шарлотта, нарядившаяся во все свои украшения, в сопровождении своей наперсницы проникла в шатер Марата, чтобы выведать у него тайны, при помощи которых он думает овладеть городом. Чтобы легче вкрасться к нему в доверие, она дает ему понять, что он царит в ее сердце. Марат, ослепленный и порабощенный, приказывает тотчас же устроить пир, и здесь, во время этого свидания, которое должно было быть нежным, происходит роковая развязка. Вероятно, через пятнадцать или двадцать веков историю Шарлотты Корде будут передавать именно в этой версии.

Впрочем, если у нас есть желание точно узнать внешние подробности какого-нибудь исторического события, то не следует обращаться ни к современным писателям, ни к современным живописцам: слишком много посредников прошло между ними и интересующим нас событием. В данном случае у нас имеется источник неоспоримых сведений — протокол судебного процесса, в котором записаны показания свидетелей. Итак, Катрина Эврар — в том, что касается туалета, свидетельство женщины неопровержимо — рассказала президенту трибунала Монтане, что в субботу 13-го, между восемью и девятью часами утра, женщина в коричневом костюме и черной шляпе спрашивала гражданина Марата.

Комиссионер Лоран Ба, находившийся в половине восьмого вечера того же дня у Друга народа, тот самый, который бросился на Шарлотту и довольно долго удерживал ее, объявил, напротив, что он видел особу женского пола, выходящую из наемной кареты в легком туалете с мушками, в высокой черной шляпе с кокардой и с веером в руках. Это была, конечно, та же шляпа, что и утром. Что же касается платья, то частью от зноя, частью по какой-то другой причине, она переменила его между этими двумя посещениями.

Из всех свидетельских показаний, из всех протоколов дела ясно вырисовывается один факт — то, что Шарлотта своей скромностью, своим изяществом, еще больше чем своим поразительным хладнокровием, произвела на всех людей, заполнивших дом тотчас же после преступления, довольно необычное впечатление. Что-то в ней внушало восхищение, уважение и нечто такое, что не поддается определению и объясняется, быть может, свободой нравов того времени, мужественным темпераментом молодой девушки и ее непоколебимым апломбом… За исключением Лорана Ба, маленького, злого и слабосильного, который хвалился тем, что «швырнул это чудовище оземь и удерживал ее за грудь», никто не тронул Шарлотты. Когда ей связали в прихожей руки, ее отвели в салон, так как его довольно большие размеры делали его более удобным для допроса.

Борьба с комиссионером и положение рук, связанных на спине, сдвинули платье молодой девушки, и во время обыска[227] оно спустилось, так что верхняя часть груди оказалась обнаженной. Шарлотта нагнулась вперед в порыве инстинктивной стыдливости и попросила развязать ей руки, чтобы она могла исправить беспорядок своего туалета. Просьба ее была исполнена, она повернулась к стене, поправила свой корсаж, спустила рукава и надела перчатки, чтобы скрыть следы от веревок, которыми были связаны ее руки[228]. Потом, с тем спокойствием, которое ни на минуту не изменяло ей, она снова повернулась лицом к допрашивавшим ее комиссарам. Их было много, они наполняли салон, пожирали глазами героиню, и каждому хотелось сыграть роль в этой трагедии, которую они находили достойной древности — той древности, которую они грубо пародировали. Среди них были люди, пришедшие сюда из простого любопытства, которым совершенно нечего было здесь делать, как например Шабо, заслуживший со стороны Шарлотты слова, полные иронического презрения.

И пока сменялись допрашивающие ее лица, пока каждый старался вызвать ее на разговор, приблизиться к ней, рассмотреть ее, из соседней комнаты доносились звуки шагов докторов, хлопотавших у тела Марата, шум щеток и тряпок, которыми, не жалея воды, мыли паркет и каменный пол, а с улицы слышался грозный и величественный ропот толпы, ломившейся в двери. Весь Париж хлынул на улицу Кордельеров; каждую минуту новые волны народа стекались с улиц Лагарп, Ла Готфейль, Л’Обсервасьон, Вьель-Бушри и смешивались с густой толпой любопытных, уже занявших места под окнами Друга народа. Наступила душная, тяжелая ночь, а глаза всех были еще устремлены на окна спальни, обрисовывавшиеся ярко освещенными квадратами на темном фасаде; видно было, как в комнате мелькают тени: разнесся слух, что доктора готовятся к бальзамированию тела; приходилось принимать меры предосторожности, поскольку кровь на жаре начала разлагаться очень быстро. Для того чтобы можно было стоять у трупа, приходилось жечь благовонные курения, и огонь этот бросал колеблющийся свет на дома, стоящие с другой стороны улицы, и отблеск его озарял головы толпы внизу. Иногда ворота раскрывались и с глухим шумом захлопывались снова, пропустив какого-нибудь статиста разыгравшейся драмы. Его забрасывали со всех сторон вопросами, и он спешил скрыться в толпе. Извозчик, на котором приехала Шарлотта, все еще стоял у дома. Толпа, ничего не видя, толкалась, теснилась около кареты, натыкалась на нее и раскачивала.

Наконец, около полуночи обе половинки ворот широко раскрылись; громкий крик пронесся над толпой; под сводами, освещенными лампами или свечами, которые несли несколько человек, показалась группа мужчин. Они толкали перед собою смертельно-бледную женщину в измятой шляпе, со связанными на спине руками… это была она!

Говорят, что, увидав через раскрытые ворота это сборище возбужденных, взбешенных лиц, ощутив на своем лице горячее дыхание этой толпы, Шарлотта, наконец, почувствовала, что мужество ее ослабевает, и ее почти без чувств втолкнули в извозчичий экипаж; лошадь тихо тронулась неверными шажками, еле-еле двигаясь среди этого моря людей. Карета направлялась к тюрьме аббатства.

* * *

Была ли красива Шарлотта Корде? В этом можно сомневаться, если прочесть тысячи дифирамбов, сложенных в честь ее красоты. Арман де ла Моз описывает ее так; «…маленького роста, сложения скорее сильного, чем нежного, с овальным лицом, благородными, но немного грубыми чертами, проницательными голубыми глазами. Нос у нее был хорошо очерчен, рот красив и зубы великолепны; волосы каштановые, кисти рук могли служить образцом художнику; ее манеры и движения дышали грацией и достоинством, а то, что я увидал лишь благодаря ее несчастью (когда ее корсаж расстегнулся), было достойно резца Праксителя».

И что же? Читая эти строки, я пришел к убеждению, что этот целомудренный распутник Арман вовсе ничего не видел и лжет, говоря об этом, как лгал на всем протяжении своих мемуаров. «Реестр Революционного трибунала» сообщает совсем другое: «Эта женщина, про которую говорили, что она очень красива, вовсе не была таковой; лицо ее было скорее мясистым, чем свежим, она была лишена грации и нечистоплотна, как почти все философы и умницы женского пола. Ее лицо было грубым, дерзким и безобразным. Ее молодости и знаменитости (?) было достаточно, чтобы во время первого допроса ее сочли красивой… Шарлотте Корде было двадцать пять лет; то есть, по нашим понятиям, это почти старая дева, что немудрено, если принять во внимание ее мужеподобные манеры и мальчишеское сложение; к тому же она была лишена чувства стыда и скромности»[229].

Я нарочно привожу рядом два эти описания для тех, кто думает, что легко открыть истину в истории, обращаясь к свидетельствам очевидцев. То, что одни находят божественно прекрасным, кажется безобразным и отвратительным другим; все искренни — но что может вынести из их показаний читатель?

Ну что ж! — и на этот раз мы узнаем правду благодаря одной неизвестной, скромной, никем не замеченной подробности. Несколько лет тому назад в бумагах г-на Жоржа Мажеля, бывшего библиотекарем в Кане, была найдена коротенькая записочка, набросанная карандашом на клочке бумаги. Г-н Мажель написал ее, поставив дату «10 мая 1852 года», под диктовку одной восьмидесятилетней женщины, Вертело, которая когда-то знала Шарлотту Корде: вот что сказано в этой записке: «Мадемуазель де Корде была крупного телосложения, скорее высокая, чем маленькая, и ее нельзя было назвать красивой; но у нее было такое кроткое выражение лица, что она внушала к себе любовь даже раньше, чем успевала заговорить: это был ангел Божий!».