Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Выйдя из кареты, Шарлотта вошла в подъезд и поднялась по лестнице: консьержки в швейцарской не было. Шарлотта дернула ручку звонка своей рукою, одетой в перчатку: вероятно, в эту минуту благородное сердце ее билось несколько сильнее, чем обычно. Двери открыла Жанетта: она держала в руке ложку, которую у нее только что спросила Катрина Эврар, чтобы размешать в миндальном молоке кусочки глины. По-видимому, это странное лекарство было прописано Марату для избавления от мучившей его экземы. Тут же находилась и гражданка Обен, занятая складыванием газетных листов. Девица Корде вошла в переднюю и очутилась в обществе трех женщин. Жанетта вернулась в кухню, Катрина продолжала размешивать глину, что же касается консьержки, то она внимательно осмотрела своим единственным глазом изящную молодую девушку, державшую в руке веер, одетую в легкое платье с мушками и высокую шляпу, украшенную черной кокардой и тремя зелеными шнурками.

В эту минуту пришел молодой человек, господин Пилле, ставший впоследствии начальником главной типографии и основателем «Журнала городов и деревень». Он принес Марату счет-факгуру; его сопровождал комиссионер по имени Лоран Ба. Этот последний стоял обыкновенно на углу улицы Кордельеров и часто помогал изданию «Друга народа». В этот день он доставил кипу бумаги из магазинов Буашара, предназначенной для печатания газеты Марата, издававшейся у ее редактора и главного автора. Его впустили. Марат сидел в ванне. Просматривая фактуру, он попросил господина Пилле приоткрыть окно кабинета, затем признал счет верным и возвратил его.

Господин Пилле был последним человеком, с которым говорил Марат перед тем, как к нему ввели Шарлотту Корде. Выходя, он увидел молодую девушку, которую консьержка, не переставая складывать листы, старалась убедить в бесполезности предпринятого ею шага; но она настаивала на своем намерении поговорить с депутатом. На шум их спора вышла из кабинета Симона Эврар. Когда она узнала, что Шарлотта та самая посетительница, которая уже приходила утром, она согласилась пойти узнать, сможет ли Марат ее принять. Почти сейчас же она вернулась с утвердительным ответом. Она провела Шарлотту через столовую, открыла ей дверь в ванную комнату, впустила ее туда и снова закрыла дверь. Затем она вернулась в прихожую.

Внушило ли странное посещение этой незнакомки какие-нибудь подозрения Симоне Эврар? Конечно нет, раз она сама ввела Шарлотту к Марату: хотя после она уверяла, что инстинктивно чего-то боялась. Не было ли это чувство скорее мелкой женской ревности, и не относились ли ее подозрения скорее к Марату, чем к Шарлотте? Достоверно, во всяком случае, что она старалась узнать, что происходит в комнатке, где ее любовник был заперт с молодой и красивой незнакомкой. Не прошло и минуты, как она снова открыла дверь. Шарлотта сидела около ванны, спиною к окну. Симона вошла с графином в руке и спросила Марата, сколько глины подмешать к миндальному молоку. Марат ответил, что «ее не слишком много, но потом можно вынуть кусочек»… В минуту, когда Симона хотела уйти, она раздумала. Увидав на окне два блюда, на которых лежали телятина с рисом и мозги, предназначавшиеся к ужину, она взяла эти блюда и унесла их, снова закрыв за собою дверь.

Едва она успела поставить блюда на стол в кухне, как услыхала хриплые стоны и опять побежала в ванную. «Ко мне, мой добрый друг!»— воскликнул Марат, и тотчас же голова его упала на полку ванны, а вода вокруг стала красного цвета. Громадная струя крови толщиной с большой палец била из обнаженной груди Марата, и кровавая лента уже вилась по слегка покатому полу к двери[225] спальни. Шарлотта, чрезвычайно бледная, неподвижно стояла у окна: нож лежал на полке среди бумаг и газет, промокших от крови[226].

Трудно вообразить, какую картину представляли собой комнаты квартиры Марата в течение первых минут, последовавших за убийством. Четыре женщины — Симона и Катрина Эврар, Жанетта и гражданка Обен, — одновременно испускали крики ужаса и горя. Шарлотта, нанеся свой губительный удар, воспользовалась растерянностью первой минуты и проскользнула в прихожую, где комиссионер Лоран Ба, оставшийся там после ухода господина Пилле, кинулся на нее и швырнул на пол.

Входя, Ба оставил открытой входную дверь квартиры: на шум прибежал хирург-зубодер Клер Мишон-Делафонд, главный арендатор дома. Проходя через прихожую, он увидел лежащую на полу Шарлотту и Ба, наносящего ей удары кулаком. Не останавливаясь, он миновал эту группу, пробежал столовую и добрался до ванны. Марат делал тщетные усилия, чтобы пошевелить языком и произнести слово; последние биения сердца извергали целые потоки крови из раскрытой раны. Делафонд взял умирающего на руки, вынул его из ванны и перенес в соседнюю комнату, в то время как гражданка Обен бегала за доктором Пеллетаном, членом совета здравоохранения. Через нее на улице разнесся слух о происшедшей драме.

Через несколько минут дом был полон народа. Кровь была везде. Ее разносили на башмаках по всем комнатам. Когда раненого переносили в спальню, то кровью забрызгали стены, окровавленная вода переливалась через края ванны и, стекая с трупа, брызгами долетала до самой кухни: это было неописуемое зрелище, наполнявшее ужасом даже тех, что пришли сюда из простого любопытства. В прихожей два человека держали за руки Шарлотту, казавшуюся спокойной и покорной. Когда явился полицейский комиссар Гайяр-Дюмениль, ее втолкнули в салон, чтобы там приступить к допросу.

На улице собиралась толпа: карета, привезшая Шарлотту, стояла еще у дверей. Принялись допрашивать кучера Жозефа Генока и узнали от него, что убийцей была женщина, изящная молодая девушка, аристократка. Любопытные, пораженные изумлением, передавали друг другу эти подробности.

И теперь, через сто лет, изумление это еще не прошло.

Ни одно происшествие во всей истории не поражает так воображение человека. Эта молодая девушка хорошего происхождения, получившая религиозное воспитание, очень женственная, явившаяся из провинции в Париж с обдуманным задолго до того намерением убить человека, совершила свое преступление хладнокровно и без колебаний и потом так же бестрепетно встретила ужасную смерть, которую мужественно ждала целых три дня. Это превосходит Цинну, и в сравнении с этим бледнеет подвиг Брута. Благодаря поступку Шарлотты Корде, во Франции едва не возник культ убийства. Поэты воспевали ее; имя ее сделалось синонимом героини, ее преступление вдохновило сотни художников и скульпторов; и если ее статуя до сих пор не воздвигнута на одной из наших площадей, то лишь оттого, что тот, кого она убила, «причислен клику», так что официально ему будут отдаваться все почести, в то время как его убийце принадлежат все симпатии.

Что же касается нас, если позволительно выражать здесь свое личное впечатление, то Шарлотта изумляет и волнует, но не пленяет нас. Сердце не играет никакой роли в этой навеки знаменитой трагедии. Героиня ее слишком величественна, чтобы быть трогательной. Она величественна, когда на один из вопросов Фукье-Тенвиля отвечает: «Чудовище, он принимает меня за убийцу!» Величественна, когда у нее спрашивают: «Кто внушил вам такую ненависть?» А она возражает: «Мне не нужно было ненависти других, достаточно было моей собственной». Величественна она и тогда, когда, желая отблагодарить своего адвоката, поручает ему заплатить ее маленькие долги. Она величественна всегда: в своем бесстрашии перед эшафотом, в своих письмах, в малейших словах и в молчании, в своей ясной и простой важности. Если бы ее предок Корнель в часы лучшего своего вдохновения написал для нее роль, превосходящую величием все его творения, он при всем своем гении не мог бы придумать таких речей и жестов, какие она почерпнула в своем характере, в своей природе.

Вот почему, по нашему мнению, поступок Шарлотты не греет наши души. Ее драма была бы невообразимо волнующей, будь она человечной, но она не такова: она поднимается над реальным человеческим миром. Чтобы понять и полюбить Шарлотту, надо быть равным ей в героизме или безумии.

3. Платье, волосы и череп

В салон 1880 года четыре художника выставили портреты Шарлотты Корде. Г-н Авиа изобразил ее в белом платье; г-н Вер придумал ей полосатый, синий с голубым туалет; г-н Клер надел на нее юбку блекло-розового цвета, украшенную цветочками более яркого розового оттенка. Четвертый живописец, имя которого я забыл, нарисовал ее в ярко-красной рубашке отцеубийц.

Разве невозможно узнать, как была одета Шарлотта 13 июля 1793 года? Эта мелочь, кажущаяся неважной многим людям, послужила поводом для стольких различных мнений, что пора решить этот вопрос окончательно. Все живописцы, современники революции — Гойер, Гарнерар-отец, Гоке, Монне, Брион, Дене, Дюмулен — стоят за белое платье. Наоборот, все граверы изображают героиню в полосатом туалете. Это вопрос эффекта, характера искусства или традиции. Трудно себе представить, как часто художники жертвуют исторической правдой ради условностей своего искусства. Надо только порадоваться, что никто из них не вдохновился одной драмой, написанной в ту эпоху, автор которой под влиянием истории Юдифи, рассказал, как Шарлотта, нарядившаяся во все свои украшения, в сопровождении своей наперсницы проникла в шатер Марата, чтобы выведать у него тайны, при помощи которых он думает овладеть городом. Чтобы легче вкрасться к нему в доверие, она дает ему понять, что он царит в ее сердце. Марат, ослепленный и порабощенный, приказывает тотчас же устроить пир, и здесь, во время этого свидания, которое должно было быть нежным, происходит роковая развязка. Вероятно, через пятнадцать или двадцать веков историю Шарлотты Корде будут передавать именно в этой версии.