Величайшее благо - Оливия Мэннинг

общего, — сказала Гарриет.

— Мы воплощаем цвет английской колонии, — хмыкнул Кларенс.

— Так чего всё-таки хотел Шеппи? Выглядит он, конечно, удивительно.

Гарриет одновременно гордилась тем, что Гай вошел в число избранных, и беспокоилась о нем.

— На самом деле мы еще не знаем. Он предложил нам встретиться после Рождества. Похоже, он помешан на таинственности.

— Почему вы так решили?

— Он намекал на какую-то тайную миссию. Но мне не следовало этого говорить.

Покачиваясь на каблуках, Кларенс смотрел на нее игриво и вместе с тем застенчиво. Всем своим видом он демонстрировал, что Гарриет выманила у него эту информацию.

Она отделалась улыбкой, прекрасно понимая, что между ними теперь возникла некая связь. Было ясно, что ничто не убедит его в том, что первый шаг сделала не она.

— Да чем там занят Гай? — спросила она нетерпеливо. Гай меж тем о чем-то горячо беседовал с Дубедатом.

Гарриет уже встречала Дубедата на улице. Он был примечательной личностью. Говорили, что в Англии он преподавал в начальной школе и война застала его в Галисии, где он путешествовал автостопом. Он перешел границу и попал в Бессарабию. Когда через Черновцы хлынул поток автомобилей беженцев, один из них согласился его подвезти. Он утверждал, что «выбрал простую жизнь». В Бухарест он прибыл, наряженный в шорты и открытую майку, и несколько недель не имел более никакой одежды. Под воздействием crivaţ он сдался и обзавелся жилетом из дубленой кожи, но конечности его оставались голыми и стыли на ветру. Когда он шагал по улице, его опухшие малиновые руки качались вдоль тела, словно боксерские перчатки на шнурке. Теперь же под взглядом Гая его лицо — крючконосое, со скошенным подбородком, обыкновенно выражавшее крайнюю степень брезгливости — так и расцвело от удовольствия.

— Что же, Дубедат собирается остаться в Бухаресте? — спросила Гарриет у Кларенса.

— Он не хочет возвращаться. Отказывается воевать по принципиальным соображениям. Гай предложил ему место учителя английского.

Услышав это, Гарриет пригляделась к Дубедату внимательнее и сказала:

— Подойду послушаю, о чем они говорят.

Среди слушателей Гая были также инженеры, стоявшие с застенчивым видом мелких сошек, которые внезапно оказались в центре внимания. Гай оседлал свою любимую тему — крестьян. Описывая, как они водили хоровод, обхватив друг друга за плечи, склонив головы и притоптывая, он протянул руки инженерам. Те подошли поближе, и Дубедат принял враждебный вид.

— Крестьяне ходят по кругу, топая в ритм этой безумной музыки, — говорил Гай, — пока совершенно не теряют голову. Они воображают, будто топчут своих врагов: короля, землевладельца, деревенского священника, еврея, который держит деревенский магазин… А выбившись из сил, они возвращаются к работе. Ничего не переменилось, но в них более не бурлит гнев.

Подойдя к Дубедату, Гарриет ощутила, что от него исходит кислый запах. Он слушал Гая с открытым ртом, обнажив свои желтые, испорченные зубы. Жирные крылья носа были усеяны угрями, у корней волос таились хлопья перхоти, а под ногтями собралась грязь. Когда он прикурил сигарету от окурка, она заметила, что его пальцы пожелтели от табака.

Инженеры, также ощутив присутствие Дубедата, начали отодвигаться. Гай же ничего не замечал. Он казался факелом, испускавшим во внешний мир жизненную силу, — впрочем, сам он не считал этот мир «внешним». Он был так открыт, словно и вовсе не подозревал о каких-либо границах между собой и человечеством.

Наблюдая за мужем, Гарриет почувствовала прилив раздраженной любви к нему. Словно прочитав ее мысли, Кларенс сказал:

— Давайте-ка уведем Гая отсюда.

Тем вечером они уговорились посмотреть французский фильм, который должен был уже скоро начаться. Гарриет хотела позвать Гая, как вдруг вмешался один из молодых Реттисонов, до того державшийся поодаль. Это был ухоженный, хладнокровный и самоуверенный юноша, который внешне напоминал румына и говорил с акцентом, присущим всему его семейству.

— Здесь так заведено, — сказал он. — Так было и до того, как король стал диктатором. Это не изменится. Англичане критикуют короля, забывая при этом его пробританские настроения. Если бы не он, нам бы жилось куда тяжелее.

— Король за Британию, потому что сама Британия поддерживает короля, — ответил Гай. — А это не приведет ни к чему хорошему.

Инженеры тревожно взглянули на Добсона, который представлял здесь британскую власть, а Гарриет сказала:

— Дорогой, если ты хочешь посмотреть фильм, нам пора идти.

Гаю хотелось посмотреть фильм, но остаться и поговорить ему хотелось не меньше. Он походил на ребенка, которому предложили слишком много игрушек.

— Пойдем, — сказала Гарриет и, чтобы подтолкнуть мужа, двинулась вперед с Кларенсом. Гай догнал их, сопровождаемый Дубедатом.

Кларенс приехал на автомобиле. Гарриет села с ним рядом, а Гай и Дубедат устроились на заднем сиденье. Когда они тронулись, Гай начал расспрашивать Дубедата. Для начала он спросил, откуда тот приехал.

Дубедат говорил хрипло и гнусаво, с легким северным акцентом.

— Ливерпуль, — сказал он неохотно. — Из гущи ливерпульского супа.

Он получил стипендию и поступил в гимназию, но там против него ополчились не только однокашники, но и учителя. Повсюду он встречал одно лишь предубеждение.

— Какое предубеждение?

— Социальное.

— Вот как.

К тому моменту, как они прибыли в кино, Гай уже позабыл про фильм.

— Идите сами, — сказал он Гарриет и Кларенсу. — Я хочу поговорить с Дубедатом. Встретимся потом в «Двух розах».

Кларенс был очень недоволен, но Гай слишком увлекся, чтобы обратить на это внимание. Дубедат с самодовольным видом шагал следом.

— Это Гай хотел посмотреть фильм, а не я, — сказал Кларенс.

— Вы бы предпочли сразу пойти в «Две розы»? — спросила Гарриет.

— И что, слушать излияния Дубедата?

Фильм оказался запутанной и почти статичной семейной драмой. Гарриет не хватало знания французского; румынские субтитры не помогали. Перед началом им показали французскую кинохронику, снятую на линии Мажино. Грузовики неслись по рельсам, в подземных арсеналах и бараках хранилось замороженное мясо и вино. Nous sommes imprenables[39], объявил диктор.

— Хочется верить, — мрачно заметил Кларенс.

За французской линией фронта солдаты пробирались через побелевшие от инея леса. Они попивали из кружек и хлопали по плечам, чтобы согреться, а их дыхание клубилось в ледяном воздухе.

Кое-кто аплодировал, но бóльшую части времени зрители ерзали и кашляли, как будто война надоела им не меньше, чем солдатам.

Гарриет и Кларенс вышли из кинотеатра в подавленном настроении. У входа в «Две розы» нищий старик набросился на Кларенса, повторяя:

— Keine Mutter, kein Vater.

— Ich auch nicht[40], — отрезал Кларенс и, довольный собственным остроумием, повернулся к Гарриет. — Я принципиально не подаю попрошайкам.

— И что это за принцип?

— Они пробуждают во мне всё самое худшее. Заставляют чувствовать себя каким-то фашистом.

Гарриет рассмеялась, но принужденно, поскольку узнала в этом описании себя. Но она любила Гая, а значит, была защищена этим чувством. Если бы она любила