Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

тысячи человек, показатель немыслимый в конце XX века[242]. В России количество больниц только за период с 2000 по 2015 год сократилось в два раза, упав до уровня 1913 года, а количество больничных коек за тот же период уменьшилось на 27,5 % (в сельской местности — на 40 %). С 2017 по 2019 год число больничных коек на 10 000 человек населения сократилось с 80,5 до 78,4[243].

Трагический парадокс состоит в том, что средства на здравоохранение в большинстве развитых стран по-прежнему выделялись и оставались весьма значительными. Но изменилась структура расходов. В свою очередь, критерии эффективности становились чисто рыночными даже в общественном секторе. В XX веке здравоохранение развивалось как система, обеспечивающая общественные потребности, не здоровье отдельного «клиента», а здоровье общества в целом. Именно поэтому организация национальных систем здравоохранения была тогда принципиально «избыточной» с точки зрения рынка. Напротив, неолиберальная концепция экономического развития представляет медицину как одну из отраслей сферы услуг. А поскольку рынок ориентирует управление на текущий спрос, нет смысла держать «про запас» лишние койко-места, оплачивать «лишний» медицинский персонал и готовить специалистов. Правительства, стремясь оптимизировать бюджеты, урезали расходы, считавшиеся «неэффективными». Такая оптимизация привела во всем мире к сжатию системы здравоохранения. Текущие меры медицинской профилактики были отменены как «избыточные» и «неэффективно затратные», в результате чего системы здравоохранения повсеместно оказались не готовы к массовым эпидемиям.

Конечно, сокращение общественного сектора должно было компенсироваться развитием коммерческой медицины. Но она тоже была ориентирована на текущий платежеспособный спрос, а потому оказывалась сверхспециализированной и не имеющей потенциала быстрого развертывания в кризисной ситуации. Хотя изрядные средства выделялись во многих странах на конкретные проекты (чаще всего это были онкология или кардиология), бессистемное финансирование отдельных направлений без связи с другими сегментами отрасли лишь вносило дезорганизацию. Несмотря на размах отдельных программ, институциональное финансирование здравоохранения сокращалось, его способность гибко реагировать на новые проблемы и вызовы сводилась к минимуму, а саморегулирование становилось невозможным.

САНИТАРНЫЙ АВТОРИТАРИЗМ

Главным экономическим последствием пандемии оказался не нанесенный ей финансовый ущерб и не изменения в организации труда, связанные с распространением надомной работы, дистанционных услуг и интернет-торговли, а очевидное изменение общих правил игры, отношений между обществом, бизнесом и государством. По факту пандемия в очередной раз продемонстрировала типичную картину провала рынка и очевидную необходимость медицинского и социального планирования, причем скоординированного уже на международном уровне (что, однако, невозможно без национальных и региональных институтов планирования). Турецкий медик Эртегрул Оруч писал: «Тот факт, что коммерческие права на производство вакцин принадлежат небольшому числу компаний, приводит к неизбежной нехватке вакцин, поступающих на рынок, и к завышенным ценам, которые выставляют фармацевтические корпорации, что, в свою очередь, привело к тому, что беднейшие страны не могли обеспечить свое население вакцинами. Напротив, в богатых странах накопился избыток вакцин, существенно превышавший потребность в них»[244].

Разумеется, правительства вынуждены были принимать меры, чтобы исправить положение. Историк Алексей Сахнин назвал начавшееся весной 2020 года резкое усиление вмешательства государства в жизнь граждан «санитарным социализмом» по аналогии с «военным социализмом», вводившимся европейскими странами во время Первой мировой войны[245]. Однако государственное вмешательство в жизнь общества, не связанное с принципиальным отказом от курса на продолжение антисоциальной политики, привело не к повышению уровня солидарности и расширению социальных прав, а к возникновению новых конфликтов и противоречий.

Американский социолог Чарльз Торп характеризует порядки, возникшие в результате пандемии, как попытку нормализации ненормального мира, своего рода «постнормальность». И причину происходящего надо искать отнюдь не в распространении вируса, а в разрушении социального государства. «Это надо понимать в широком смысле как конец неустойчивой нормальности, характерной для периода фордизма и кейнсианства, который продолжался всего четверть века, начиная с конца Второй мировой войны. Этот период можно считать пиком модерна. Истоки того, что случилось в постнормальные времена, начавшиеся с пандемии COVID-19, надо искать в 1970-х годах. Именно тогда начались экономические сдвиги, которые привели нас к теперешнему постнормальному состоянию»[246].

Резкое сокращение функций и возможностей социального государства привело отнюдь не к сокращению бюрократии и правительственного вмешательства в частную жизнь или даже в рыночные процессы, но перенастроило институты власти, для которых теперь основной и наиболее органичной вновь, как и до середины XX века, сделалась функция организованного насилия. В результате даже свои социальные и регулирующие функции государство реализовывало именно насильственно-репрессивными методами. Повсюду власть прибегала к карантинным и запретительным мерам, практиковавшимся в Средние века и вплоть до XVII столетия. Правда, опыт организации карантинных мероприятий был в значительной мере утерян. А потому государство не только боролось с эпидемией, главным образом с помощью репрессий и запретов, но и делало это крайне неэффективно. Социально-экономический ущерб от карантинных мер по большей части оказывался более или менее пропорционален тому, насколько в той или иной стране были подорваны институты социального государства. Вирус протестировал также и «качество» правительственной бюрократии, показав неутешительные результаты.

Даже в странах с относительно устойчивыми демократическими институтами выяснилось, что структурами, наиболее способными справиться с ситуацией, оказываются не социальные службы, а военно-полицейские силы. Военно-полицейский комплекс оказался единственным сектором государственной системы, не только не подвергшейся массовым сокращениям и оптимизациям, но и разросшимся практически во всех странах. Объясняется это вполне рациональными причинами. В отличие от медиков или учителей, которым постоянно приходится доказывать свою рыночную состоятельность, военные и полиция не обязаны были это делать. Они могли в любой момент обосновать необходимость своего существования и даже накапливать резервы. Армия в мирное время все равно должна готовиться к войне. Генералов, в отличие от ученых, невозможно перевести на работу по проектному принципу или отправить на удаленку. Затраты на полицию и военных можно всегда оправдать реальными или мнимыми угрозами: терроризм, международная напряженность, массовые волнения. Чем более «рыночным» является то или иное общество, тем острее конкуренция, тем острее конфликты и противоречия.

Имея слабую медицину, зато сильную полицию, правительства не имели выбора. А уж эти службы работали своими привычными средствами. Подобные меры вводились в самых разных странах, включая наиболее демократические, а любой город, оказавшийся в карантине, стал напоминать территорию, оккупированную вражеской армией.

Как отмечает политолог Глеб Кузенцов, «пандемия способствовала концентрации властных полномочий в руках исполнительной власти, а также служила поводом для ограничения возможностей тех, кто пытался ее оспаривать»[247]. Повсеместно наряду с мерами по введению карантина и защите здоровья граждан вводились ограничения свободы слова и свободы собраний, которые никто не собирался резко отменять после победы над болезнью. Запреты, вводившиеся в России, поразительным образом воспроизводились в западных демократиях, осуждавших «путинский авторитаризм». Даже