Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

Если Массачусетская больница научила меня не медлить, не чесать в затылке, а принимать решения мгновенно, то в медцентре при университете Вандербильта меня научили лечить. Пересадка сердца сама по себе несложна – ее методика давно отработана и доведена до совершенства. Как вырезать больное сердце, как вшить здоровое, как зашить пациента – все это давно известно. Самое сложное наступает после того, как хирургическая операция благополучно завершилась. Мало пересадить больному здоровое сердце – врач должен с помощью сильнодействующих лекарств заставить тело пациента не отторгать донорский орган. Для этого необходимо ослабить иммунную систему организма и помешать ему атаковать самого себя просто потому, что неизвестно чье сердце вдруг оказалось в теле, для которого оно никогда не предназначалось. И надо сказать, задача это весьма непростая и тонкая. Чтобы предотвратить отторжение донорского сердца, реципиентам приходится принимать в среднем около четырнадцати разных таблеток в день, и не как попало, а по определенной схеме.

Таким образом, каждый хирург-трансплантолог должен по умолчанию быть хорошим специалистом в области инфекционных заболеваний различной этиологии. Ему приходится специально готовить себя таким образом, чтобы с первого взгляда распознавать симптомы болезней, которых другие врачи просто не видят, реагировать на малейшие изменения в количестве кровяных телец и в химическом составе крови, различать обертоны кашля, подмечать изменения цвета глазных белков и кожи. Да что там, даже появление неприятного запаха изо рта может свидетельствовать о развитии какого-то воспалительного процесса!

В отличие от большинства хирургов, оперирующих людей, с которыми они никогда не встречались и никогда больше не встретятся (последний осмотр перед окончательной выпиской не в счет), трансплантологи знакомятся со своими пациентами задолго до операции. Они знают их биографии, их семейную историю и вместе с ними переживают мучительное многомесячное ожидание подходящего донорского сердца. После операции трансплантологи встречаются с пациентами на протяжении нескольких лет: сначала раз в неделю, потом раз в месяц. И изменить этого нельзя, поскольку врач и больной оказываются прочно связаны друг с другом тем невероятным, таинственным действом, почти чудом, когда первый вкладывает чужое сердце в грудь второго – и сердце вдруг оживает и начинает биться.

Хирурги других специальностей редко оказываются связаны с пациентами столь тесными узами.

В Вандербильде я пробыл полтора года и уже начинал задумываться о том, что мне делать дальше, когда мне позвонили из Атланты. Городская больница Святого Иосифа собиралась открыть у себя отделение трансплантологии, и мне предложили его возглавить. Билли отпустил меня без вопросов и дал мне свое благословение. На прощание я крепко пожал ему руку и от души поблагодарил за все.

Так мы с Эммой вернулись в Атланту.

К этому времени я постоянно носил с собой два пейджера и два мобильных телефона, поскольку все эти последние семь лет меня в любой момент могли вызвать в больницу. Мне исполнилось тридцать, и больные стекались ко мне со всего штата. Я ни разу не потерял пациента и ни разу не попадал под суд. Все мои операции неизменно заканчивались удачно, и слухи о моих способностях распространялись.

После двух лет моей самостоятельной работы нам с Эммой позвонил Чарли, который занимался строительным бизнесом к северу от Атланты. Он рассказал нам о двух выставленных на продажу «симпатичных» участках на северном берегу озера Бертон. По его словам, участки, на одном из которых все еще стояла однокомнатная постройка с верандой – бывшая рыболовная база, находились друг против друга, и разделял их только узкий залив. Его сообщение нас заинтересовало, и уже в следующее воскресенье – вечером, когда у меня не было плановых операций, – мы трое встретились с представителем риелторской конторы и отправились осматривать участки. Рыболовная база оказалась довольно ветхим и убогим строением, больше похожим на сарай, но могла послужить нам с Эммой в качестве летнего домика по крайней мере до тех пор, пока мы не сможем построить здесь что-нибудь по своему вкусу. Впрочем, Эмма принялась мысленно рисовать себе наш будущий дом чуть не с того самого момента, когда мы пересекли границу выставленного на продажу участка, а на обратном пути в Атланту сделала несколько зарисовок, воплотив мечты на бумаге. Мы решили не откладывать дела в долгий ящик и прямо с шоссе позвонили в риелторскую контору, чтобы сообщить о своем согласии, а спустя еще несколько дней перевели деньги и подписали необходимые бумаги.

* * *

Как-то днем – после четырех простых шунтов и одной торакотомии – я вошел в свой кабинет и застал там миниатюрного пожилого китайца, который сидел, согнувшись чуть не вдвое и опираясь на трость. Увидев меня, он поднял голову и поздоровался со мной на своем языке. Мне пришлось наклониться, чтобы пожать ему руку и заглянуть в глаза. Я не знал китайского, а старик мог сказать по-английски считаное количество слов, однако мне не нужен был переводчик, чтобы догадаться, чего он хочет. «Я хочу жить!» – Его взгляд говорил это так же ясно, как если бы старик обратился ко мне на чистейшем английском.

Обернувшись к стене, где висело мое расписание, я зарезервировал за собой время в одной из операционных, и вечером того же дня старик получил свой второй шанс.

Я бы не стал упоминать об этом случае, если бы он не имел определенных последствий. То, как я работал с непрочными и тонкими старческими сосудами и тканями, произвело на коллег соответствующее впечатление, и ко мне на прием стали приводить детей. Мое умение накладывать мелкие швы в самых неудобных и узких местах и работать с самыми мелкими сосудами оказались очень востребованными, и меня осаждали отчаявшиеся родители, чьи больные дети безотлагательно нуждались в чуде, лишь слегка замаскированном под «последние достижения современной медицины». Я никому не отказывал, и после того как мне удалось поставить на ноги восьмилетнюю девочку, которая перенесла целых три операции, но по-прежнему не могла жить без помощи четырех сложных аппаратов, меня прозвали «Кудесником из Атланты».

Эмма, которой я каждый раз рассказывал о своих успехах, улыбалась в ответ и продолжала надеяться.

Следует сказать, что жизнь человека, которому пересадили донорское сердце, далеко не безоблачна. После операции такой пациент еще долго остается в больнице, сдает многочисленные анализы и подвергается отнюдь не безболезненным диагностическим процедурам вроде зондирования или пункции различных органов. По прошествии некоторого времени реципиент переживает первый кризис, когда его организм, едва успев набраться сил после операции, пытается отторгнуть чужой орган – ту самую штуку, которая непонятно как оказалась в груди больного. С этого момента и начинается долгий, трудоемкий и весьма кропотливый поиск комбинации сильнодействующих лекарств, которая могла бы нужным образом «настроить» взбунтовавшуюся иммунную систему. Одновременно проводятся регулярные биопсии, когда через трубку, вставленную в яремную вену, врач вводит в сердце пациента миниатюрные щипцы. С их помощью он откусывает пять крошечных кусочков сердечной мышцы, которые потом тщательно исследуются и изучаются. Не обойтись и без физиотерапевтических процедур, которые могут занимать недели и месяцы, а также без регулярных осмотров.

После выписки пациент с пересаженным сердцем вынужден до конца жизни придерживаться строжайшей диеты, ежедневно принимать в определенной последовательности больше десятка разных лекарств, а также обращать самое пристальное внимание на самый легкий кашель и насморк, на любые царапины и малейшее изменение температуры тела. Надо сказать прямо – соблюдать все врачебные предписания весьма нелегко, и все же очередь желающих подвергнуться операции по пересадке сердца не уменьшается, ведь наградой за все страдания пациенту служат еще несколько лет жизни.

Наверное, надо добавить пару слов и о врачах. Самые честные из нас в конце концов признаются, что лишь немногие хирурги-трансплантологи не подвержены «синдрому Бога». Люди здесь, правда, ни при чем – проблему порождает система. В отличие от высших руководителей крупных корпораций, которые в работе могут – и должны – опираться на предложения собраний пайщиков или мнение совета директоров, врачи не получают или почти не получают никакой критики. Мы упиваемся властью, наслаждаемся полным контролем. В операционной хирург – царь и бог: прочий персонал обязан незамедлительно исполнять наши распоряжения. Никаких возражений, обсуждений и споров, сомнений. Мы приказываем – и наши приказы исполняются мгновенно и точно. Мы протягиваем руку – и в ней как по волшебству оказывается нужный инструмент. После каждой успешной операции мы слышим одно и то же: «Отличная работа, док!», «Вы прекрасно сработали, док!», «Это было гениально, док!» и так далее. И хотя в ответ мы можем твердить, мол, это все ерунда, пустяки, плевое дело, мысленно каждый из нас говорит себе: «Разумеется, это было гениально!» Мы пестуем свою гордыню, тешим эго, обожаем похвалы, не гнушаемся саморекламы – и не только когда пребываем в операционной. Гипертрофированное осознание собственного «я» заставляет нас точно так же относиться к друзьям, родственникам, коллегам… Так стоит ли удивляться, что мы работаем по двадцать часов в день и не имеем нормального дома, нормальной семьи? Большинство врачей имеет за плечами длинный список разводов, разрушенных семей, и даже нашим детям – у кого они есть – мы лишь посылаем поздравительные открытки на Рождество.