Найти Элизабет - Эмма Хили

Ее слова оставляют у меня в груди неприятный осадок, и я сильнее сжимаю в руке коровью голову. Газета рвется.

– Надеюсь, я могу оставить то, что считаю нужным? Не понимаю, какое тебе до этого дело.

– Ты переезжаешь ко мне.

– И теперь ты станешь диктовать мне условия? И я обязана делать все, что ты мне скажешь? В таком случае не знаю, захочу ли я с тобой жить.

– У тебя нет выбора. Дом продан.

Смысл ее слов доходит до меня не сразу. Потому что такого просто быть не может.

– Ты продала мой дом? – переспрашиваю я, чувствуя, что мне в любой момент может стать дурно. Пол подо мной подозрительно покачивается, как будто собрался сбежать от меня. – Кто дал тебе право продавать мой дом? Он ведь мой! Я здесь живу. Я прожила в нем почти всю жизнь.

– Мама, ты дала согласие еще пару лет назад. Тебе небезопасно жить здесь одной. Так что продолжай собирать вещи. А я пойду приготовлю тебе чашку чая.

– Это я дала согласие? Неправда! Ты лжешь!

– Ты, и я, и Том – мы обо всем договорились.

– Том? – повторяю я имя. Я знаю, что это кто-то важный, но не могу вспомнить кто.

– Да, Том. Ну как, теперь видишь, что это не мое самоуправство? Ведь Том тоже дал согласие.

– Том? – переспрашиваю я, глядя на кучу одежды. – Это ему мы отдаем все эти вещи?

– Он раз в год прилетает из Германии и улетает туда снова, и ты считаешь, что он просто чудо. Но каждый день его здесь нет. Не он следит за тобой и за домом, не он договаривается с врачами и социальными работниками, не он проверяет твои шкафы, не он ходит с тобой по магазинам, покупая тебе нижнее белье, когда ты куда-то засунула свое старое, не он в два часа ночи забирает тебя из полицейского участка.

Моя дочь не закрывает рта и продолжает говорить, когда я прошу ее замолчать. Она смотрит на вещи, которые держит в руках, и что-то перечисляет – мне кажется, это какой-то список. Может, мне стоит начать его записывать? Я тянусь за листком бумаги и пишу «ТОМ». Но слово получается каким-то кривым. Бумага мятая, ручка скользит по неровностям чего-то такого, что находится под ней. В любом случае я не знаю, что значит это слово. Я беру со стола маленькое зеркальце и кладу его на другой клок газеты. Затем наклоняюсь над ним, и на меня смотрит чей-то глаз.

– Скажи, – говорю я, – это как-то связано с той сумасшедшей?

Хелен резко оборачивается ко мне.

– Что ты сказала?

Я указываю на зеркало и шепотом говорю:

– Она прячется там, внутри?

Хелен в упор смотрит на меня, но ничего не говорит. Я же в любом случае не помню, о чем я ее спросила. Вопросы утратили былую отчетливость, запутавшись в паутине у меня в голове. Я зеваю и кладу газетный сверток на пол рядом с другим, точно таким же. Оба кажутся мне какими-то странными коконами, и я отталкиваю их прочь от себя. В их безликости есть что-то жуткое. Наверное, таковы и мои мысли – смазанные, нечеткие, плохо узнаваемые. Я ищу, что бы еще такое завернуть.

– Хелен, а кому мы отдаем все эти вещи?

Она захлопывает крышку чемодана и защелкивает замки. Этот резкий металлический звук заставляет меня вспомнить о другом чемодане. То, как моя мать стояла перед кухонным столом, а отец отвернулся, глядя на огонь в очаге.

– Нам вернули ее чемодан, – говорю я Хелен, хотя она уже вышла на лестницу. – Но в нем ничего не было. Он был просто набит газетами.

Внутренний голос подсказывает мне, что это не так, что я что-то путаю, но я вижу, как из чемодана Сьюки, шурша, вылетают клочки газетной бумаги и, падая, устилают пол.

– Я это как сейчас помню, – говорю я. – Полицейские вернули нам ее чемодан, и когда мы открыли крышку, он был набит газетами. Я точно помню, что так оно и было.

Я иду за Хелен к передней двери и останавливаюсь, держась за куст шуазии. Хелен тем временем подходит к машине и поднимает чемодан. Он жутко тяжелый и твердый. Такие обычно берут с собой в путешествие. Я пользовалась им всего несколько раз, когда летала к Тому в Германию.

– Мы собираемся в отпуск? – спрашиваю я.

Хелен со стуком закрывает багажник и идет назад к дому. Когда я поднимаюсь наверх, она уже достает из гардероба мой сундучок из спичечных коробков. Я смастерила его еще в детстве. Сотня крошечных коробков, склеенных вместе. За эти годы клей пожелтел и растрескался. В ящичках сундучка я хранила коллекцию морских раковин, разного рода черепки, насекомых и перышки. А также кое-что из полезных вещей – например, иголки и нитки. Когда Сьюки нужна была пуговица или иголка, она вечно открывала не тот ящик и, увидев на клочке газеты мохнатого шмеля или ночную бабочку, с визгом его захлопывала. Она, конечно, жаловалась, но мне кажется, ей просто нравилось изображать испуг.

– Я думала, что давно его выбросила, – говорю я. – Ты предлагаешь посмотреть, что в ящичках?

– Нет, я бы выбросила все не глядя, – отвечает Хелен, хотя ее руки застыли над сундучком, как будто она не может выбрать, с которого ящичка начать.

– Но, Хелен, а если там лежит что-то такое, что мне нужно? Ты ведь знаешь, в детстве я собирала спичечные коробки.

– Да-да, я помню, мама. И когда мыбыли детьми, мы находили в них дохлых насекомых. Твои секреты, называли мы их. Спичечные коробки, набитые высохшими трупиками пчел, ос и жуков.

– Да, их я тоже собирала. Так это была ты? – спрашиваю я. – Это ты всякий раз кричала?

– Наверное, это был Том.

Хелен начинает вытаскивать крошечные ящички. При этом она старается держаться от них как можно дальше, как будто боится, что оттуда на нее что-то выскочит.

– Тебе нужны эти перья? А эта пуговица?

Она вытаскивает следующий ящичек, и у меня тотчас холодеет внутри.

– Кусок старых обоев, – говорит она, вытряхивая его содержимое. – И обломок ногтя. Брр. Это еще тебе зачем?

Она передает мне ящичек, но от него сохранилась лишь половина. Мне видно дно коробочки из-под чая, пушистые комки пыли в его углах, там, где края газеты, которой устлано дно, слегка загнулись вверх. И среди этой пыли лежит ноготь, а также обрывки цветных ниток, перламутровые и обтрепанные на концах. И когда я поднимаю глаза, я вижу перед собой Фрэнка.

Я не ожидала увидеть его снова, после того как он некоторое время жил в гостинице. Я пыталась поговорить о нем с мамой, но отец сказал, что не желает даже слышать его имя в нашем доме. Его слово было для нас законом. До тех пор, пока неделю спустя я не увидела, как Фрэнк вновь притаился возле живой изгороди в конце нашей улицы.

– Прождал здесь уже битый час, – сказал он, как будто я опоздала. – Во сколько у тебя кончаются уроки?

Фрэнк выглядел настоящим щеголем. Волосы, как и раньше, напомажены и зачесаны назад. На голове шляпа. Щеки и подбородок гладко выбриты.

– Меня оставили после уроков, – ответила я. – За то, что плохо слушала учителя.

Он подошел к краю тротуара.

– На каком уроке?

– Не помню, – ответила я, и он рассмеялся. Я же просунула руку в живую изгородь и, зажав между пальцами веточки, потянула на себя, стараясь не сорвать при этом листья. А когда высвободила руку, то зашагала к дому. – Я спрошу, можно ли тебе войти, – сказала я.

– Знаю, меня теперь у вас не слишком жалуют, – ответил Фрэнк, но все равно увязался вслед за мной. Подойдя к дому, он посмотрел на окна гостиной и бросил в сад недокуренную сигарету. – Вообще-то я хотел попросить тебя прийти ко мне в гости. Хотел подарить тебе одну вещь.

– Прямо сейчас? – спросила я, неуверенная в том, хочу ли пойти с ним, особенно после того, последнего раза.

Фрэнк пожал плечами, кивнул, и я пристально посмотрела на него. Он несколько секунд смотрел на меня в упор, а затем улыбнулся и, сощурившись, поправил шляпу. Я же поймала себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.

– Я должна им что-то сказать.

С этими словами я бросилась по дорожке к задней двери и потом на несколько минут задержалась в кухне, чтобы проверить, оставила ли мама на плите обед. Дуглас сказал, что идет в кино, но это он говорил теперь почти каждый день, а потом не мог вспомнить, какую картину смотрел. Так что кто знает, куда он на самом деле ходит? Отец и мать ухали в Лондон, выяснить, не видел ли там кто-нибудь нашу Сьюки. Отец был уверен, что Фрэнк увез ее в Лондон, но отказывается в этом признаться. Мать же считала, что Сьюки отправилась на поиски мужа и их пути разошлись каким-то необъяснимым образом. Так или иначе, но я не хотела, чтобы Фрэнк знал, что в доме нет никого, кто заметил бы мое отсутствие.

Когда я вышла из дома, он стоял в конце улицы, глядя в сторону парка. Лишь тогда до меня дошло, какой мрачный выдался вечер. Красные кирпичные стены как будто посерели, сосны над нашими головами сделались черными. Было время ужина, мы шагали по пустынной улице в направлении дома Сьюки. Мы прошли мимо прачечной, от которой пахло чистым горячим паром. Фрэнк сунул в рот сигарету и, достав из кармана коробок спичек, протряс его, проверяя, сколько их еще осталось.