Найти Элизабет - Эмма Хили

– Хелен, – говорю я, прикасаясь к ее запястью, и замечаю на нем темную отметину. – Хелен.

Я не знала, что она моя дочь.

– Ты устала, – говорит она. – Обратно ты пешком не дойдешь. Я поеду и вернусь за тобой на машине. Хорошо, мама?

Мой желудок как будто растворился, проглотил самого себя. Я не знаю собственную дочь, и ее обращение ко мне – мама– кажется мне упреком.

Я роюсь в банке, пытаясь что-то из нее достать. К резинке для волос прилип осколок мятного леденца. Я лижу его край, но его вкус мне не нравится. Кроме того, к нему прилипли песчинки.

К автобусной остановке подходит какая-то пожилая женщина.

– Здравствуйте, дорогая, – говорит она.

– Здравствуйте, – отзываюсь я. Замечаю, что на ней стоптанные тапочки. Наверное, она еще более странная, чем я.

Хелен тоже с ней здоровается.

– Мне нужно подогнать сюда машину, – сообщает она. – Вы не присмотрите немного за моей мамой? Минут пять, не больше. – Хелен смотрит на расписание автобусов и хмурится. – Вы ведь не позволите ей уехать на автобусе?

Женщина соглашается и начинает что-то искать в своей сумочке. Хелен на секунду задерживается, прикусив губу, затем уходит, лавируя в потоке машин, и машет мне рукой.

– Она на день забрала вас, я угадала? – спрашивает женщина и отвинчивает крышечку бутылки, после чего делает долгий глоток. – Жаль, что меня никто не забирает. – Она указывает рукой на каменное здание с табличкой на фасаде.

– «Дом престарелых в Доус», – читаю я.

– Именно, – подтверждает женщина. У нее седые волосы, уложенные в аккуратную прическу. Они никак не гармонируют со старыми тапочками. – Сын попросил меня переселиться сюда. Сказал, что здесь мне будет лучше. Что я буду ближе к нему. Что он будет меньше беспокоиться. Он мог бы приезжать и навещать меня чаще, вывозить на природу. Но разве он это делает? – Она встряхивает завитыми седыми кудрями. – Так что я навсегда застряла здесь с этими филиппинскими лилипутами. Вообще-то они неплохие люди. Очень добрые. Постоянно улыбаются. Но они такие крошечные! Знаете, у меня такое чувство, будто я оказалась в Стране лилипутов. Там я единственная, у кого рост пять футов два дюйма.

Она делает еще один глоток из бутылки, и звук этот успокаивает меня. Она пьет с таким наслаждением, что я вспоминаю Фрэнка и духоту паба, когда-то мы с ним вместе туда заходили. Опускаю голову, рассчитывая увидеть свои голые коленки, но на мне брюки, а на коленях – стеклянная банка с непонятными мне предметами.

– После того как проведешь там даже немного времени, начинаешь терять себя. Я больше не помню, что мне нравится или не нравится. Они говорят: «Миссис Мапп не любит горох» или «Миссис Мапп любит «Старберст» [7]. Потом они спрашивают: «Так ведь, дорогая?» Я киваю, но не могу вспомнить, какой на вкус горох, и не имею представления о том, что такое «Старберст». То же самое и с телевидением. Они что-то включают и спрашивают: «Вам нравится?», и я снова киваю. Но никак не могу понять, что это, черт возьми, такое.

Я оглядываюсь на дом престарелых. В этом потоке слов кроется что-то важное, но мне не удается уловить смысл. Из ворот дома выходит миниатюрная женщина с шоколадной кожей.

– А хуже всего – мое имя. Кстати, меня зовут Маргарет.

– Рада с вами познакомиться, Маргарет.

Она снова трясет седыми буклями.

– Да, да, мне тоже. Но понимаете, там они постоянно называют меня Пегги. Пегги! Ненавижу это имя.

– Я тоже, – поддакиваю я, думая о магазине «Оксфам».

– Пегги, вам не садиться автобус сейчас, – говорит с ошибками маленькая женщина и улыбается.

– Я знаю, – говорит Пегги-Маргарет. – Я просто разговариваю. Вот как быстро, – комментирует она, обращаясь ко мне, и опускает мне на колени бутылку. Та со звоном ударяется о мою стеклянную банку. – Нельзя, чтобы меня с этим застукали. Снова начнут читать старые как мир нотации. Жаль, потому что джин – единственное, что я точно люблю.

– Внутрь, пожалуйста, Пегги, – говорит маленькая женщина.

– Видите? Пегги то, Пегги сё… Просто кошмар какой-то. Они даже записали это в мою карточку. Поэтому теперь я Пегги Мапп, а не Маргарет Мапп.

– Они записали это в вашу карточку? – удивляюсь я и как будто чувствую удар током.

– Именно. Если бы вы зашли к нам и попросили позвать Маргарет, вам, скорее всего, ответили бы, что тут такой нет. Половина из них не знает моего настоящего имени… – Она замолкает на секунду и вздыхает. – Знаете, у нас была еще одна Маргарет, я как раз только поступила туда, и они страшно боялись, что могут нас перепутать. Она умерла, но я до сих пор ношу имя Пегги.

Я смотрю, как она уходит вместе с маленькой женщиной. Подходит автобус. Я собираюсь войти в него, когда с противоположной стороны дороги раздается чей-то крик. Водитель зовет кого-то в окно автобуса. После короткого разговора двери автобуса закрываются перед моим лицом. Хелен тоже здесь. Она что-то говорит и говорит, но я никак не могу понять, о чем. Я думаю о разных именах, которыми можно называть Элизабет. Элиза. Лизи. Лиз. Лиза. Бетти. Бетси. Бет. Бесс. Бесси…

Глава 14

– А как насчет этого, мам? Тебе это нужно? Ты быстро посмотри и продолжай собирать вещи.

Хелен что-то поднимает в руках, и безжалостный солнечный свет в окне делается мягче. Мне не видно, что это такое. Какая-то смутная тень. Я поворачиваю голову, пытаясь взглянуть на нее под другим углом. Но нет, это по-прежнему что-то непонятное.

– Я не знаю, что это такое, – говорю я и бросаю на пол вещь – на пуговицах и с рукавами, – которую пыталась сложить, и потираю костяшками пальцев поясницу. Сидеть скрючившись на кровати страшно неудобно, но, похоже, больше сидеть здесь не на чем. Повсюду разбросаны какие-то карманы, складки, лоскуты. У моих ног стоит чемодан, а вокруг него высятся горы пропахших платяным шкафом вещей.

– Здесь такой же запах, как в «Оксфаме», – говорю я. – Мы собираемся в отпуск?

Хелен опускает руки, и яркий свет снова режет мне глаза. Я моргаю.

– Нет, мама.

– Потому что вряд ли я смогу поехать в отпуск. Думаю, для меня это будет слишком тяжело. Я бы предпочла остаться дома.

– Мы переезжаем, или ты забыла? Теперь ты будешь жить у меня.

– Ах да, – говорю я. – Ну конечно же! Конечно! Иначе зачем здесь все эти коробки?

Я наконец складываю нечто с рукавами и пуговицами рядом со мной на кровати и кладу в чемодан, а сверху бросаю пару панталон.

– Мы собираемся в…

Я вовремя спохватываюсь и закрываю рот, но Хелен все равно вздыхает. А затем поддает что-то ногой, и оно катится через всю комнату.

– Ты это узнаешь? – спрашивает она.

– Это банка из-под пикулей.

Чего только в нее не напихано: перчатка, дышащая сыростью на стеклянные стенки, две крышки от бутылок, обертка от шоколадного батончика, несколько окурков, из которых высыпались остатки табака…

– Да, это важная вещь, – говорю я.

– Это с какой стати она важная? Она омерзительна.

Моя дочь поднимает банку кончиками пальцев и смотрит на запиханные внутрь предметы, после чего бросает ее. Банка со зловещим стуком падает на ближайший ворох одежды и скатывается по ткани на пол. Песок внутри нее при этом вращается как безумный. Мне это почему-то напоминает шейкер для снега, какие обычно продают на Рождество.

Я подбираю банку и ставлю на газету, чтобы ее завернуть, однако металлическая крышка прорывает первый слой, и я вынуждена завернуть банку во вторую газету. Хелен закатывает глаза.

– Хелен, – говорю я ей, разглаживая вокруг банки бумажные складки. – Если я перееду, то как Элизабет узнает, где меня искать?

– Я скажу Питеру, – отвечает она. – Попрошу его передать ей, что ты переехала. Сделаю это уже завтра.

Я ощупываю пальцем контуры банки, а сама тем временем слежу, как Хелен достает вещи из шкафа.

– Так ты скажешь Питеру?

Не глядя на меня, она кивает.

– А какой от этого толк, Хелен? – говорю я. – Он ей все равно не передаст. Он ей вообще ничего не скажет. Он с ней что-то сделал, пусть я и не знаю, что именно. Спрятал ее где-то, если не хуже. Ее нет, и я не знаю, где она.

– Ладно, мам, все будет хорошо, – говорит Хелен. – А что делать с этим?

Это керамическая ложка в виде коровьей головы. Ее ручка сделана в виде коровьего языка. Какое уродство.

– Да-да. Это нужная вещь, – говорю я и протягиваю за ней руку. – Это для Элизабет.

Я нахожу клочок газеты и заворачиваю в нее коровью голову. Складки бумаги рвут пополам печатные буквы. Я пытаюсь их прочесть, но не могу: их смысл ускользает от меня. Наверное, в них вообще нет никакого смысла.

– Элизабет! Снова она! Не успели мы и глазом моргнуть, как ты выбросила все отцовские вещи, и вот теперь тебе непременно нужно все это дерьмо, хотя половина из него ровным счетом ничего для тебя не значит.