Двуликий Берия - Борис Соколов

Повторю, что на XX съезде Хрущев все-таки не решился обвинить Берию в убийстве Ханджяна. Он сделал это лишь пять лет спустя, в 1961 году, на XXII съезде партии. Тогда делегаты в своем большинстве уже представляли собой новое поколение руководителей, лояльных Никите Сергеевичу.

Замечу, что добивавшейся восстановления в партии мужа Р. Винзберг выгоднее было представить Ханджяна не самоубийцей, а жертвой расстрелянного к тому времени «врага народа» Берии. Самоубийство безусловно осуждалось коммунистической партийной этикой. Кроме того, версия об убийстве снимала вопрос о зиновьевском прошлом Ханджяна, что могло послужить препятствием к его реабилитации. Ведь троцкистов и зиновьевцев, равно как и бухаринцев, тогда еще не реабилитировали. Тот же Томский был восстановлен в партии только в 1988 году. Прокурору же Руденко было очень лестно изобличить Берию еще и как человека, лично расстреливавшего людей.

Той же цели служили возникшие уже после казни Берии слухи о том, что он будто бы отравил Нестора Лакобу. Тут уж даже видимости каких-то доказательств не было.

Любой диктатор-правитель, любой палач-каратель, сколько бы преступлений он ни совершил, получает в нашем сознании образ законченного злодея лишь тогда, когда мы узнаем, что он кого-то убил собственными руками. Убийства на бумаге, с помощью письменных приказов и директив, пусть даже сотен тысяч и миллионов людей, воспринимаются немного не так, как гибель одного, но зато от пули, выпущенной самим злодеем. По этой же причине Гитлера обвиняли в том, будто он лично расстрелял в 1934 году своего бывшего друга и вождя штурмовиков Эрнста Рема, хотя никакими свидетельствами это не подтверждается. По той же причине Сталину пытались приписать убийство собственной жены Надежды Аллилуевой или Серго Орджоникидзе. Германский фюрер и советский генсек истребили миллионы людей, но только по письменным директивам или по словесным приказам без номера и руками тысяч палачей, а не своими собственными руками.

Пожалуй, главной отличительной чертой Берии при проведении репрессий 1937–1938 годов было то, что он, в отличие от большинства партийных секретарей, имел огромный опыт оперативно-чекистской работы. Поэтому Лаврентий Павлович сам вникал во все тонкости следствия и писал весьма красноречивые записки следователям: «Крепко излупить Жужунава. Л. Б.»; «Взять крепко в работу»; «Взять в работу… и выжать все»; «Взять его еще в работу, крутит, знает многое, а скрывает». Кстати сказать, Василий Георгиевич Жужунава был кадровым чекистом с 1928 года, а в 1937 году занимал пост наркома внутренних дел Абхазии. На этот пост Жужунаву назначили уже при Ежове, но заместителем начальника Абхазского управления наркомата внутренних дел назначили еще при Ягоде. Очевидно, его арест был произведен по инициативе Ежова в рамках перманентно проводившейся при нем чистке НКВД от ягодинских выдвиженцев. Но в случае с Жужунавой нельзя не отметить одну странность. Уволен из органов внутренних дел он был еще в декабре 1937 года, а исключили из партии и арестовали его как «врага народа» только в июне 1938 года. Возможно, Берия, под чьим непосредственным руководством Василий Георгиевич начинал свою нелегкую чекистскую службу в секретно-политическом отделе ГПУ Грузии в 1928 году, пытался отстоять своего бывшего сотрудника и не допустить его ареста. Основания беспокоиться за его судьбу у Лаврентия Павловича наверняка были. Ведь еще в 1920–1921 годах Жужунава был управляющим делами наркомата продовольствия Азербайджанской ССР. В этой должности он, несомненно, много общался с Берией, и в случае ареста из него легко можно было бы выбить компрометирующие Лаврентия Павловича показания. Уж Берия-то хорошо знал, как это делается. Так что у Берии, вероятно, были серьезные основания бороться за Жужунаву. Но он не преуспел в этом деле и теперь всячески старался показать, что выбьет показания из врага народа любой ценой.

Между прочим, следствие по делу Жужунавы велось как раз летом 1938 года, перед самым переездом Берии в Москву. Так что в каким-либо либерализме его заподозрить было сложно. Судьба же Жужунавы неясна до сих пор, равно как и время, место и обстоятельства его смерти. То ли Василия Георгиевича успели расстрелять, то ли дожил он до бериевской оттепели и отделался сколькими-то годами ГУЛАГа, где, быть может, и сгинул в безвестности.

Вот когда Лаврентий Павлович попал в Москву, стал членом Политбюро, там уже билет на вход был в другую цену. Для всех тех, кто был членом сталинского Политбюро (позднее — Президиума Политбюро) в 1939–1952 годах, норма загубленных человеческих душ составляла уже несколько десятков, если не сотен тысяч человек. Берия и эту норму честно выполнил, хотя столь всеобъемлющей чистки, как при Ежове, уже не было. Но тут подоспели и польские офицеры, и другие «враги народа» с территорий, присоединенных к СССР в 1939–1945 годах, и «наказанные народы», и «точечные» репрессии против бывших соратников Ежова, провинившихся военных, деятелей культуры, вроде Бабеля и Мейерхольда, и многих других.

Бериевская оттепель

Весной 1938 года Сталин окончательно решил сместить Ежова с поста наркома внутренних дел. Большую чистку пора было постепенно сворачивать, а ее главного исполнителя — отправлять сначала в политическое, а затем и в физическое небытие. Уже 8 апреля 1938 года Ежова по совместительству назначили наркомом водного транспорта. Николаю Ивановичу пришлось забрать в новый наркомат многих преданных ему людей в центральном аппарате НКВД, что объективно ослабило его позиции в карательном ведомстве. Одновременно это помогло Сталину совершенно естественным образом поставить вопрос о необходимости укрепления руководства НКВД новыми кадрами. А самым подходящим кандидатом на пост первого заместителя Ежова Сталин счел Берию. Во-первых, человек ему безусловно преданный. Во-вторых, в отличие от Николая Ивановича, Лаврентию Павловичу чекистского опыта было не занимать: долгие годы возглавлял ГПУ Грузии, был и во главе закавказских чекистов. И этот опыт, в частности, в свете надвигавшейся войны мог пригодиться для операций за рубежом. Но главными, конечно же, при назначении Берии были соображения внутреннего порядка. Ежова и его людей требовалось как можно скорее убрать и из НКВД, и из жизни. А уж Лаврентий Павлович, с его-то опытом, легко разберется, кого из чекистов казнить, а кого миловать, да и по старой памяти быстро сможет заменить выбывших из строя ежовских выдвиженцев хорошо знакомыми ему кадрами закавказских чекистов.

И, как по заказу, для смещения Ежова представился замечательный повод. В июне 1938 года сбежал к японцам начальник Дальневосточного управления внутренних дел Г.С. Люшков, не без оснований опасавшийся ареста. Ежов понял, что скоро настанет его черед. В письме-исповеди Сталину в конце ноября, уже после своего удаления из НКВД, Николай Иванович писал: «Решающим был момент бегства Люшкова. Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: «Ну, теперь нас крепко накажут…» Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});