Козленок за два гроша - Григорий Канович

— Сам, Шимеле, приходи, — растроганно говорит Шмуле-Сендер. — Не хочешь в корчму — давай к нам… Ты же учился с нашим Береле в хедере… И Эфраим тебя примет… Дом у него совсем пустой…

— Нет, — улыбается безумный Семен. — Один должен ждать. Один должен верить. Он придет.

И палец его, как шило, буравит даль, и взгляд тонет в синеве, и оттуда, из этой ошеломляющей синевы, на несчастного Семена, видно, наплывает невыразимый сладостный запах мирт и кедров, оливковых рощ и виноградников, и тень того, пришествия которого он ждет, так же четко, как тень лошади, ложится на изъезженный мишкинский большак.

— Я приведу его к вам, — говорит Семен. — Только ни на что не надейтесь. Он ничего вам не вернет… ни детей, ни лавок… он отнимет от вас еще сверх того, что вы потеряли, чтобы вы наконец обрели то, чего никто от вас не отнимет.

— Что?

— Душу, — внятно, как с амвона, говорит Семен.

— А зачем нам, Шимеле, душа? — Авнер сверлит его своими когтистыми глазками.

— Чтобы покинуть хлева и берлоги.

— Спасибо, Шимеле, — неожиданно вставляет Эфраим.

Телега удаляется от развилки, въезжает в молодой лес.

— За что ты его, Эфраим, поблагодарил? — спрашивает у каменотеса недовольный Авнер.

— За то, что ждет.

— Ну и что?

— Кто-то должен ждать.

— Никакой он не сумасшедший, — горячится Авнер. — Скотами нас назвал… про хлева наплел… про берлоги…

Авнер обижен на Семена Манделя за то, что тот сказал, что Мессия не только не вернет ему бакалейную лавку, но еще что-то отнимет. В самом деле: что можно еще у него, у нищего, отнять? Жизнь! Пожалуйста — бери ее! Кому она такая нужна? Кому? Если Мессия не вернет ему его изюм, его корицу, его прилавок, его вывеску, чем тогда он, посланник бога, лучше исправника Нуйкина, чем добрее русского царя? Он, видите ли, ему душу подарит, вложит в его насквозь прогнившее тело еще одну язву, еще один гнойник. Да есть у него душа, есть! Другой ему не надо. По правде говоря, и та, что у него есть, ему не нужна. Он охотно отдал бы ее — ну пусть не за бакалейную, пусть за мясную лавку.

— Он не прикидывается, — говорит Шмуле-Сендер. — У него все в голове перемешалось.

— Мандели все хитрецы, — не унимается Авнер. — И я бы мог так стоять, если бы мне грозила каторга… И про Мессию мог бы… и птахи садились бы мне на плечо… Хотите — изображу кого угодно… Рабби Авиэзера… — Авнер строит смешную рожу, шевелит губами, показывает, как мудрейший из мудрых читает тору, стирает за Нехаму пасхальную скатерть. — Ну что?

— Как вылитый, — диву дается Шмуле-Сендер.

Они все еще едут по лесу. Ветер доносит терпкий запах хвои и сырого мха.

— А вот почтарь Ардальон Игнатьевич, — Авнер разглаживает молодецкие усы, подбоченивается, сдвигает набок шапку, прихлопывает к штанине стебелек соломы, как шашку. — Я всех могу… Всех, кроме бакалейщика Авнера Розенталя.

— Почему? — попадается на удочку любознательный Шмуле-Сендер.

Пусть болтают, думает Эфраим. За разговорами и путь короче. А до Вильно еще далеко. До Вильно еще так далеко, как до справедливости, как до его, Эфраима, молодости, как от нищего Авнера до хозяина бакалейной лавки Розенталя. В Россиенах Шмуле-Сендер и Авнер сделают остановку, переждут субботу и повернут назад. Нечего им в такую даль переться.

— Почему? — снова тянет на дно поплавок возница. — Почему Авнера Розенталя, бакалейщика, ты изобразить не можешь? Ты же сам Авнер Розенталь.

— Авнер Розенталь умер, — говорит нищий.

— Чепуха! — возражает водовоз. — Авнер Розенталь жив!

— Умер. В твоей телеге сидит другой человек.

— А я говорю: жив. Ты всегда для нас останешься лавочником Авнером Розенталем. Всегда. Я до сих пор покупаю у тебя изюм и корицу. Больше ни у кого… Я и вчера купил… целый кулек… И маку взял для гоменташей… Моя Фейга говорит: только у Авнера Розенталя!..

— Мели, мели, — говорит нищий. Болтовня Шмуле-Сендера доставляет ему горькую радость.

— И он, — Шмуле-Сендер кивает головой в сторону Эфраима, — все у тебя покупает. Все. Правда?

В трудные минуты, когда извилины Шмуле-Сендера накаляются добела, он обращается за помощью к Эфраиму, пусть плеснет из своего колодца, пусть остудит.

— Правда, — цедит каменотес.

— Царь, скажем, сгорит — и что? Царь он после этого или не царь? Царь! — торжественно объявляет Шмуле-Сендер. — Каждый остается тем, кем был.

— То царь. У него в каждом городе дворец. А у меня? У меня, Шмуле-Сендер, что?

— И все равно ты не прав, — говорит Шмуле-Сендер. — Я уже давно воду не вожу, а водовозом остался.

— Водовозом — можно, лавочником — нельзя, — мрачнеет Авнер.

— Можно! Можно! — выкрикивает Шмуле-Сендер. — Ты, Авнер, лавочник. Он — до гроба каменотес… Какими мы были, такими и умрем. Даже если все реки высохнут, все лавки сгорят, все камни улетят, как птицы. Правда, Эфраим?

Эфраим молчит.

Что и говорить, несчастный человек Авнер, но с Эфраимовой бедой его беде не сравниться. Военно-полевые суды не горят, как лавки, не высыхают, как реки, не улетают, как дети. Впервые об этих судах Эфраим узнал на русско-турецкой войне. Тогда ему казалось, будто проходят эти суды не под крышей, а в чистом поле. Там и судят, и расстреливают. Неужто и его Гирша в чистом поле?..

— Шмуле-Сендер, помнишь того парикмахера из Бердичева? — говорит Эфраим.

— Какого еще парикмахера из Бердичева? Я знаю одного парикмахера — Аншла Берштанского.

— Помнишь, его еще военно-полевой суд к смерти приговорил…

— Ааа, — тянет Шмуле-Сендер, но Эфраим и Авнер по выражению его лица чувствуют: водовоз ничего не вспомнил. Чтобы так акать, не надо участвовать в русско-турецкой войне.

— Все пытался, бедняга, из окопов в Бердичев свой убежать. Помнишь?

— Ну, ну! — сопит Шмуле-Сендер.

Чтобы так нукать, не надо год в окопах сидеть. Шмуле-Сендер ловит недовольный взгляд Эфраима и невпопад спрашивает:

— Ну что — убежал?

— Я же тебе сказал, — гневается Эфраим, — военно-полевой суд его к расстрелу приговорил.

— Значит, Бердичев не будет у него бриться, — говорит Шмуле-Сендер.

Авнер заливается мелким, бесовским смехом. Хи, хи, хи. Смешки падают на большак, как козьи орешки.

— Чего ты его, Эфраим, вдруг вспомнил? — виновато бормочет водовоз.

— Я думал, может, ты знаешь, как там все происходит, — мямлит каменотес. — Ты же все-таки на пять лет моложе меня.

— Где происходит?

— В военно-полевом суде.

— Не знаю, — бурчит Шмуле-Сендер.

— Я знаю, — неожиданно произносит нищий.

— Ты?

— Вьо, орлица моя! Вьо! — понукает лошадь Шмуле-Сендер. — Ну, чего встала? Чего?

Гнедая провалилась передними ногами в яму и никак не может выбрести, тужится, фыркает, кусает узду, жилы на спине натянуты, как канат парома.

— Знаю, — хрипит Авнер. — Военно-полевой суд — это пожар.

— Все у тебя, Авнер, пожар, — печально выдыхает Эфраим.

— Военно-полевой суд — это лесной пожар. Одному его не погасить… Когда я был еще лавочником, я читал по вечерам всякие занятные книжонки. Попалась мне одна про польский мятеж. А польские мятежники, скажу тебе, Эфраим, не то что твой Гирш или его Берл.

— Мой Берл — не мятежник! — ужасается Шмуле-Сендер.

— Ладно, ладно… Во-первых, с них срывают эполеты…

— Что-что? — мигает водовоз.

— Эполеты… Знаки воинского отличия, — щеголяет своими знаниями Авнер. — Потом у них отбирают саблю.

— У Гирша ни эполет, ни сабли, — ручается Эфраим.

— Потом, — не слушая его, продолжает Авнер, — полковник в мундире…

— Подполковник…

— Полковник.

— Подполковник Смирнов… — вспоминает старик Эфраим слова эконома графа Завадского — всезнающего Юдла Крапивникова.

— Пусть будет по-твоему! Подполковник Смирнов встает из-за стола и зачитывает приговор. Потом в зал входят солдаты и уводят графа на каторгу. Все проходит торжественно и очень красиво.

— Торжественно и очень красиво? — стынет от восторгов Авнера Эфраим.

— Честное слово, — клянется нищий. — Мне бы так!..

— Как? — глядя на нечесаный хвост лошади, спрашивает Шмуле-Сендер. Рассказ Авнера всколыхнул у него в душе гордость за своего белого Берла. У белого Берла никто никогда не сорвет его эполет, не отнимет его саблю. За белым Берлом никогда не придут солдаты — разве что им срочно понадобятся самые точные часы в мире.

— А вот так, — говорит нищий, — чтобы за столом восседали полковники или генералы… и чтобы эти… как их… канделябры горели над головой… и чтобы не хромоногий Аба из хевракадишим — погребальной братии — явился за мной, а солдаты с ружьями наперевес…

— Побойся бога! — Шмуле-Сендер на миг расстается со своим белым счастливым Берлом. — Где это слыхано, чтобы еврей мечтал о солдатах с ружьями наперевес?..