Всё так (сборник) - Елена Стяжкина

Красное платье – по фигуре, цвет хороший, глубокий, не пошлый, особенно для тех, кто никогда не видел пионерских галстуков. Длина – приличная – до колен. С внутренней стороны платье почему-то леопардовое. Продавщица говорит, что это специально «для скрытой сексуальности». Снаружи – «взвейтесь кострами», внутри – леопард. «Тот, кто будет вас раздевать, – громко говорит продавщица, – будет искренне удивлен».

«Чем?» – спрашиваю я. И это не последний мой вопрос. Мне еще интересно, кто меня будет раздевать и для чего это может ему понадобиться.

«Ну…» – она так мило смущается. И я смущаюсь тоже. В крайнем случае, разденусь и удивлюсь сама.

Второе – коралловое. Чехол. Длинный-длинный замо́к через всю спину. Дышать можно только с аппаратом искусственной вентиляции легких. Воротник – стойка. Шеи – нет. Зато хорошо видны талия и грудь, особенно если она будет заложена в пристойный лифчик.

Третье – черное. Семимильный шаг в Европу. Мы к ней, она от нас. Считается, что в черном Европу можно догнать быстрее, она не так пугается. Но… пусть бегут другие. У меня свадьба.

– Миша, а я красивая?

– Красивая, – отвечает почти школьник, не отрываясь от сбора яиц, что падают невесть откуда на экране электронной игры.

– А как женщина я на кого похожа?

Сережа бы сказал: «На лошадь. На породистую лошадь средних лет».

А Миша говорит:

– Если тебя из этого всего переодеть догола и обратно, то на Снежную королеву.

Он поправляет очки и смотрит на меня внимательно:

– Да. Ты очень похожа. Очень, мама… И я не знаю, хорошо это или плохо.

Что там нам написала психолог? «Использует простые речевые обороты»?

Простые речевые обороты.

24 августа, ночь

Если я умру, свадьбу придется отложить. Отложенный жених может сбежать. Или хуже того: Катя передумает и вернется. А куда вернется? В дом, где больше не будет меня?

Если я умру, Марина скажет: «Она всегда была бесстыжей и думала только о себе». «Почему?» – вступится за меня Инна. «Потому что мы собирались с ней вернуться в кино! В большое кино!»

«Уберите с ее губ розовую помаду! – скажет Люся. – Это не модно. В нашем возрасте розовая помада – это признак сексуальной неудовлетворенности». А бабушка Шура будет улыбаться. Потому что она считает, что все умершие становятся расколдованными. И им уже ничего не угрожает.

Миша будет смотреть на небо. Я заблаговременно расселила на нем некоторых людей, которые были нами любимы, но ушли, чтобы, как говорят англичане, присоединиться к большинству. Миша будет смотреть на небо. А какая-то звезда, комета или метеорит обязательно ему мигнет. Миша поправит очки на переносице и скажет: «Связь установлена».

Если я умру прямо сейчас, то Савельев и Слава точно приедут. Из экономии: свадьба и похороны – это очень удобно. Из экономии и чтобы взять Катину судьбу в свои руки. На моих поминках они могут воссоединиться. А Сережу, конечно, вычеркнут. Потому что у Сережи для Кати ни крови, ни бумаг, ни закона.

– Мне придется жить долго! – говорю я. – Очень и очень долго…

– Ты мне угрожаешь? – спрашивает Сережа. Молчит, а потом повторяет, меняя акцент: – Ты мне угрожаешь или кому-то другому?

25 августа, ночь

– А почему ее до сих пор нет дома? – спрашивает Сережа.

– Позвони и спроси! – огрызаюсь я.

– Ну, невесты себя так не ведут! – заявляет он. – Надо же себя… это… блюсти!

А Валерик, например, не считал, что невесты должны себя блюсти. В этих вопросах он был широким человеком.

И не в этих. Вообще – широким человеком, похожим на воздух или на Мировой океан. Ему ничего из себя не было жалко: ни денег, ни времени, ни выпить водки с хорошим человеком, ни пресловутой рубашки. При этом Валерик никогда не жертвовал: просто отдавал. И брал тоже просто. Валерик был такой атомный, такой заранее сведенный к единой и неделимой частице, что его невозможно было ни прибрать к рукам, ни призвать к ответу.

Люся, случайно спавшая с ним два первых месяца нашего брака, хотела его убить. Успокоилась, только когда вышла замуж за Игоря.

Могу соврать: никто из нас не посыпал голову пеплом. Валерик ничего не отрицал и называл то, что у него было с Люсей-олигархом, родственным, дрейфующим сексом. «Вы всю жизнь брили при нас ноги! Подтягивали колготки! Искали лифчики и подкладывали в них вату! И после всего этого ты говоришь о сексе?»

Могу соврать, что я смеялась и соглашалась. Могу соврать, что не знала, кого мне следует бросить: лучшую подругу Люсю или эту сволочь Валерика Савельева.

Могу не врать: небо упало мне на голову и всем тем, что у него есть, разорвало мне кожу. У меня не было кожи, поэтому я не могла одеваться, мыться, разговаривать, двигаться и разговаривать. Даже по телефону.

Видишь, Катя, тебя здесь еще нет. Ты еще не аргумент. Не аргумент, только крик, еда, официальное удочерение, стирка, прогулка, зубы, горшок и заколка с малюсенькой божьей коровкой. До года мы тебя не стригли.

Валерик сказал: «Девочки, не стоит из-за меня ссориться! Считайте, что мы все вместе сходили на физкультуру».

За эти слова Люська хотела его убить. Но она не готовилась. Аффект же – плохой помощник в убийствах. Люська сломала Валерику нос. И он очень смеялся, рассказывая фельдшеру «скорой», что упал и ударился о тумбочку.

А в сентябре, который был ветреным, наполненным чаем с ромашкой, сушеной мятой на подоконнике снятой квартиры… В сентябре, который в один день стал желтым, а в другой – лысым… В сентябре, когда Катя уже называла меня мамой, а Валерик разворачивал систему кабельного телевидения…

В сентябре, когда мы оба поняли, что любим по-настоящему, не друг друга, а трагически разных людей, я сказала: «Давай разведемся…»

«Хорошо», – сказал Валерик. И ушел.

…Когда меня спросят: «Что вы делали в поздние восьмидесятые? Что вы чувствовали?» (интересно, кто меня спросит?), у меня не будет приличного ответа. Ни для поздних восьмидесятых, ни для ранних девяностых.

*

Для десятых и двадцатых тоже нет.

У меня нет приличного ответа по поводу того, что я делала все эти годы.

Или «варила мыло» подходит?

26 августа, раннее утро

Мы повезем бабушке Миле приглашение на свадьбу. А почему мы?

«Мы» – очень непостоянное занятие. Кто-то все время выпадает. Уходит, просеивается. В результате от «мы» остается только «я». И то очень сомнительного качества.

Но мы все-таки повезем бабушке Миле приглашение. Она накроет стол: оливье, «мимоза» с сайрой, сердце с корейской морковкой и грибами, худая утка, картошка-пюре.

Чтобы поместить Андрюшу, мы пересядем и на один стул будем ближе к бабушкиному креслу.

– Ужас! – кричу я.

– Что? Он ее бросил? – Сережа вскакивает с кровати, стремительно надевает джинсы и начинает метаться по комнате. – Говори! – кричит он. – Я смогу! Смогу это пережить! Убью его и смогу…

– Мы скоро допересаживаемся до дедушкиного места! – кричу я.

– Типун тебе на язык!

– Ну не скоро, ну когда-нибудь!

– Я не доживу, – обещает Сережа, снимает джинсы и возвращается в кровать.

Спать нам еще целых два часа.

27 августа

Приезжал Андрюша. Завтракал. По-семейному. Чтобы ему было комфортно, мне пришлось лить на голову воду, потом на нее же направлять горячий воздух из фена. Еще мне пришлось надеть «уличную футболку», испечь блины, пожарить котлеты, сварить овсянку, сделать салат из помидоров и огурцов.

Кроме головы, я еще помыла полы, плиту, Мишино лицо от шоколада.

Помыть лицо Сережи мне не удалось. Он решил остаться себе верным и грязным.

Андрюша пришел. Улыбался. Ел. Курил в вытяжку. Катя потягивалась и зевала. Пила молоко. Сережа и чайник кипели. Зря.

Андрюша сказал:

– В «Наташе» предлагают свое меню, свое спиртное и свою музыку. Где-то тридцать долларов на человека. И если в эту «Ларису» отвезти деньги прямо сейчас, то они сделают скидку. А еще в «Галине» бывают цирковые артисты. Нам надо?

На прощание он поцеловал Катю в губы, а меня – в руку.

– Какой бабник! Если по Фрейду! – прошипел Сережа в закрытую за Андрюшей дверь.

– Склеротик! Кафе называется «Ольга», – не согласилась я.

– Ой, ну не надо ссориться, – пропела Катя и обняла нас обоих. – Зато одно имя из девичьего списка мы можем вычеркнуть. Это же нехорошо, когда папа не может запомнить, как зовут дочь? И мы не будем напрягать папу. Так что Ольге – точно нет.

28 августа

Смотрели фильм «Отец невесты». Сережа сказал: «Ну точно про меня. Ненавижу этих Макензи».

Ходили на перекличку. Миша спросил: «Вы уверены, что школа – это обязательно?»

29 августа

Позвонила бабушке Маше. Зажмурилась и сказала:

– Это я, Наташа. Мама, – тут запнулась, – вашей внучки Кати. У Кати свадьба. Приезжайте.

– Деточка, – заплакала она в трубку. – Деточка… Мой Геннадий умер. Умер совсем. Его теперь вообще нет. Два месяца назад. И операция, знаешь, прошла успешно. Очень хорошие хирурги в Бакулевском центре. И дорого очень берут. За такие деньги можно было сделать и две, и три операции. Но сделали одну. Очень хорошую. Он хотел пить, курить и быть физически сильным. Сказал, что жить инвалидом-диетником не собирается. Только не вы́ходили мы его. Три месяца, деточка. Три месяца. И я сейчас уже в сорок втором размере. А ты, как обычно, в пятидесятом? Главное – это уход. Вся больница мне удивлялась. И кашки ему, и супчики, и все время рядом. А он, Гена мой, глаза откроет, посмотрит – и назад, в свой мир. Никогда меня в свой мир не пускал. И тут… То же самое. Взял и сбежал. Ему меня очень жалко было. Он ради меня только и жил. И умер ради меня. Чтобы я этими кашами не мучилась, через всю Москву не ездила. И Валера нам очень помог. За все заплатил. Ты помнишь Валеру? А теперь осталась собака. И эта собака, мы назвали ее Джерри, все время ждет Геночку. Но Геночка, как обычно, не приходит. А Джерри ждет. Мы ходим с ним гулять, и все прохожие смотрят на нас и очень сочувствуют, потому что мы выглядим красивыми, одинокими и неприкаянными. И как нам теперь жить, деточка?