Всё так (сборник) - Елена Стяжкина

– Сам придумал? – тревожно спросила я.

– Нет, это нам библиотекарь рассказал.

– Накуренный, очень сильно накуренный библиотекарь… – заметил Сережа.

– Может, они там, в школе, органами торгуют? – испугалась я.

– Или коноплю выращивают, – предположил Сережа.

– У нас еще есть время передумать.

– Свадьба назначена на семнадцатое сентября. Времени – вагон…

– Я о школе!

– М-м? О школе? Так в школах сейчас везде так: или конопля, или драки, или педофилы, или садисты. Тебе все-таки надо иногда смотреть телевизор, – ласково сказал Сережа.

– Так а как же? Как же мы? Что же мы с Мишей?

– То есть ты думаешь, что брак – это намного безопасней, чем школа? То есть одного ребенка тебе жалко, а другого – вообще нет?! Подумаешь, селезенка! Ты Катю представь у плиты. А в магазине? И это не считая беременности и родов! А если она кран, как обычно, не закроет, утюг не выключит? Пожар, потоп и электрическое замыкание – это тебя совершенно, как вижу, не волнует? А пожар с горящими котлетами – это тебе не торговля органами! Нам профессор Аркадин говорил, что человек может прожить без селезенки! Тем более если она – змея, прицепившаяся к заднице престарелого киномана!

– Про престарелого киномана – тоже профессор Аркадин?

– А хотите, я вам еще стихотворение прочитаю? – заискивающе спрашивает Миша.

– Нет!!! – кричим мы хором.

19 августа, день

Мама сказала: «Надо звать стариков Савельевых». Эти слова – большой подвиг.

Потому что мы их вычеркнули из нашей жизни. Мама уверена, что мы. Мы вычеркнули, а не они.

Тут можно считаться сколько угодно. Некоторые семьи тратят на это всю жизнь и даже жизнь последующих поколений. В результате обязательно образуются либо семейные тайны, либо бродячие сюжеты.

Из системы взаиморасчетов может вырасти великая литература, но чаще вырастают судебные тяжбы.

Мы вычеркнули их, они вычеркнули нас.

«Но они Катины кровные дедушка и бабушка, – сказала мама и вздохнула. – Они имеют право… Если тебе больно, давай я сама позвоню».

Это подвиг номер два. Но мне не больно. Мне – никак.

Я пробую расковырять старую рану и не нахожу ее вовсе.

Мои родители и «старики Савельевы» были ровесниками. Они даже дружили: сначала как родственники одноклассников, потом – как семьи жениха и невесты.

Папа Гена ухаживал за моей мамой. Мой папа не смог сделать ответного одолжения: мама Маша вызывала у него аллергию. От ее малого роста папу тошнило, от визгливого голоса папа задыхался, от страсти «собирать пенки на говне» покрывался пятнами, от рассуждений о смысле жизни напивался вдрызг и дурным, но громким голосом пел песню «Взвейтесь кострами, синие ночи. Мы – пионеры, дети рабочих». Маму Машу как музыкального работника папино пение оскорбляло до глубины души.

Но они продолжали дружить, потому что из-за нас с Валериком считали себя одной семьей.

Они вместе ели салаты оливье и «мимозу», свиные отбивные в кляре (мама Маша упорно предлагала заменить убогое слово «кляр» на правильное «эклер»). Еще они вместе слушали новогоднее поздравление Горбачева и указы о назначении новых министров и замминистров. Некоторым папа Гена звонил. Звонил и долго поздравлял, называя их Серегами, Вальками и Колянами. Так папа Гена потрясал воображение моей мамы. Еще он звонил в посольства, чаще всего во французское, потому что там у него были друзья-экзистенциалисты. Когда мы дружили семьями, папа Гена уже был философом, а потому мы вместе мыли посуду и вместе протирали хрустальные бокалы, рассматривая наличие разводов на свет. Моя мама протирала хуже, чем мама Маша. За моей мамой приходилось все переделывать. Но папе никогда не было трудно исправлять мамины ошибки.

Еще они танцевали под Джо Дассена и Аллу Пугачеву. Мама – с Геной, а папа – со мной.

Утром, после праздников, папа покупал газеты и внимательно читал первые полосы. Никаких министров и замминистров по имени Серега, Валька или Колян там не было. Были другие – Семены, Викторы и даже Никодимы.

«Зачем ты врешь, Гена?» – однажды спросил мой папа.

«Я? Не знаю. Мне просто хочется, чтобы вам не было скучно…»

Чтобы нам не было скучно, папа Гена рассказывал, как однажды в маленьком пригороде Парижа бежал по маковому полю, бежал, не помня себя от счастья, потому что ему навстречу спешила Мирей Матье. Спешила и пела на весь пригород. И люди, заслышав ее прекрасный голос, бросали свои дела, садились на автомобили и велосипеды, чтобы успеть увидеть… А Гена все бежал по маковому полю…

«Удивительно, что ты не заснул, как Тотошка», – ревниво буркнул мой папа.

«Он у меня очень выносливый, – отрезала мама Маша. – И сравнивать его с каким-то Тотошкой! Кстати, кто это?..»

Странно: честно ищу рану, а нахожу акварельные пейзажи. Художник слабенький, кисть неуверенно обозначает контуры, краски то слишком яркие, то стертые, сливающиеся с цветом старой бумаги.

Все это похоже на острова, но моя нога как будто не ступала на них. Моя взрослая нога.

Моя старая, какой ужас, нога…

Мама, куда делось мое живое, яркое чувство?

Может быть, правильно, что я варю мыло, а не снимаю кино?

Девочки, если я считаюсь инфантильной, то почему меня не рвет на части? И почему я все время слышу «Et si tu n’existais pas…»

Et si tu n’existais pas…

Если б не было тебя…

Ну?

19 августа, вечер

– Как ты думаешь, чем нас лучше посыпать – зерном, пшеном, деньгами, конфетами или лепестками роз? – спрашивает Катя.

– А разве пшено – не зерно?

– Не знаю. И какая разница, да?

– Да.

– И чем тогда лучше?

Мы лежим на кровати. В нашей квартире у всех есть спальни, но ни у кого нет гостиной. Близкие друзья собираются у нас на кухне. С далекими мы ходим в рестораны. В рестораны мы ходим чаще, чем сидим на кухне. Как-то так получилось…

Наша спальня – самая большая, потому что нас двое, потому что нам надоело собирать-разбирать на время диван. Диван – не автомат Калашникова. Из него не выстрелишь. От сборки-разборки у него расшатывается механизм, болеют пружины и соскакивают колесики. Кровать – совсем другое дело. Прямо барское дело, если честно.

Мы живем в новой квартире всего два года. Она кажется нам незаслуженно большой. Мы стесняемся сказать, что в ней сто три метра. Обычно говорим: «Что-то около ста…»

– Ну? Так чем? – настаивает Катя.

– Я конфеты люблю.

– Ага, как живопись. Чтобы только смотреть.

– А мне нужны деньги! Я собираю! – говорит Миша и с разбега запрыгивает на кровать. Он протискивается между мной и Катей, забрасывает на меня ногу, а на Катин живот осторожно кладет голову. (Она точно не беременная?) – Мне очень нужны деньги!

– А лепестки роз – это так красиво…

– Деньги – тоже красиво, – не соглашается Миша.

– Нет, розы!

– Нет, деньги!

Катя и Миша начинают валтузиться. Я не знаю, у кого подобрала это слово. Я не знаю, правильно ли я его услышала и правильно ли использую хороших двадцать лет. Валтузятся. Пихаются. Толкаются. Смеются. Щипаются. Обнимаются.

Очень подвижное у меня счастье, если разобраться.

19 августа, ночь

Не спим. Сережины вздохи похожи на попутный ветер. Если он не прекратит, я продам его Посейдону. Или в Нидерланды. На мельницы.

– Когда вы были в восьмом, а мы в десятом, я был влюблен в Славку. И предложил ей ходить…

– И тащил под лестницу целоваться! А она сказала, что у тебя – короткие брюки. А потом пришел трудовик и вас прогнал.

– Ты знала?! – На лице Сережи, наверное, ужасный ужас. Но кому он нужен, если совсем не виден?

– Конечно, знала! Я всегда знала, что ты женился на мне из любопытства.

*

– Наташ!

– Несколько дней назад ты предложил мне изменить имя. Так что на Наташу я не отзываюсь.

– А как тебя теперь зовут?

– Толик!

*

– Толик! Не обижайся! После Славки я влюбился еще десять раз.

– Кобель! Зануда! Все имена записаны? Особенно Марьяна-собачатница? Не пропустил ее, нет?

– Толик! Ну пожалуйста…

Сережа сгребает меня, махровую простыню и подушку в охапку и поступает с некоторыми из нас подло. Простыне и подушке из-под кровати вообще ничего не видно. Только слышно.

Ну и кто мы с Сережей после этого? Особенно если я – Толик?

20 августа, утро

О государстве. Когда мне не хочется думать о трудном, я разговариваю с государством. Не то чтобы я политически активная особь. Нет, просто мне его жалко. Оно неуклюжее, вороватое, непропорционально сложенное, закомплексованное и, если разобраться, никому не нужное.

У него нет смысла. Только цели. Мишени. Мишени надо поразить, чтобы потом что? На них жениться?

С другой стороны, это хорошо. Машину со смыслом трудно обмануть. Она сама кого захочешь обманет, задавит и не заметит. А если только цели… Цели как вода из душа. Между струями много свободного места для жизни.

Я не сетую на государство, когда оно говорит глупости, а то и просто врет.