Песочные часы - Ирина Гуро

Ну что с ним поделаешь! И все мне рассказывал про свою семью: у него два брата и сестра — тоже такие. И ему лучше помереть, чем опозорить их всех. «Они ведь не просто так… болтают. А каждый миг подставляют голову… Ты это можешь понять?» — «Чего тут не понять, говорю, раз уж они — такие люди…» Я уже видел, что ему дороже всего… Не фюрер, не рейх, не чистая раса… Плевать он хотел на все это с Нибелунгами вместе. И вот однажды ночью…

Макс еще выпил, только теперь он уже совсем не пьянел и рассказывал все связно и так подробно, что я понял: он опять видит берег незнакомой широкой реки, и хотя она омывала с одной стороны землю, на которой стояло так много немецких войск, казалась опасной, очень опасной.

— Мы шли к ней бесшумно, без огней. В населенных пунктах даже собак выловили, чтоб не брехали… Мы шли головной частью, а там, за нами… И люди, и повозки, и техника! И все крадется… Бесшумно. К реке. И сосредоточивается, накапливается. В тишине. Кто поопытнее, те уже говорили: будем форсировать реку. Подгонят резерв, и мы выступим. «Фактор внезапности» называется.

Когда мы расположились на ночь, — это были какие-то сараи, и там лежало свеженакошенное сено… В этом году трава пошла хорошо. И там тоже… Мы улеглись, и Малыш мне говорит: «Значит, мы нападем внезапно. Втихаря». — «Да, говорю, иначе зачем бы такие страсти: чуть ли не сапоги снимали, подбирались, словно кот к салу». — «А русские вон, рукой подать, у них даже огоньки видно. Не ждут». И в самом деле, чуть-чуть, но видать огни, и если прислушаться, то можно даже ржание коня уловить. У них и догадки про войну нет. «Мы же их врасплох… — говорит Малыш, — они ничего не ждут: у нас же с ними договор…» — «Как же это не ждут, говорю, они же готовились на нас полезть несметными полчищами…» — «Про полчища я тоже слышал, но ты сам, своими глазами видел, что на это совсем непохоже». — «Да, пожалуй, — соглашаюсь я, — но для нас так даже лучше». — «Ты думаешь?» — «А как же! Если мы нападаем внезапно, у нас — преимущество…»

Так я повторяю ему то, что сам слышал, потому что разговоры об этом были. Но чувствую, что Малыш думает о другом. Ему, видно, хорошо забили голову отец и другие «соци», вот он теперь мается. «Давай спать, говорю, что толку думать о вещах, которые нас не касаются». Он помолчал, и, когда уж я подумал, что он заснул, и сам стал отчаливать, он сказал: «Нас-то как раз они и касаются».

И я понял, что он все время думал об этом, а не спал. Тут я разозлился: ну чего, в самом деле, как будто мы можем что-то изменить! И я ему сказал те слова… Может быть, не скажи я их, он бы не решился… Но уж очень меня зло на него взяло, потому что я хотел спать, и только уж начинал сны видеть, как он затягивал снова свои «что да почему». И я ему начисто отрубил: «Какой смысл в твоей болтовне! Сразу видно, что ты из этих соци, — они все болтуны, а когда до дела доходит, то — в кусты!»

Я повернулся на другой бок и заснул по-настоящему. Да, наверное, я крепко уснул, иначе все-таки что-нибудь да услышал и, может быть, удержал бы его. Хотя это вряд ли. Потому что такие, как он, — все равно что психастые: если они задумают что-то сделать, то обязательно сделают. Значит, просыпаюсь я оттого, что меня расталкивают, ну, думаю, началось! Что ж, команды не было? Оказывается, команда была, только не в полный голос и опять-таки — чтобы мы по-тихому собирались, но быстро! И всего впятером, лучшие стрелки. А я тогда в снайперах ходил.

Ефрейтор ведет нас полным бегом — будто в атаку. А что за атака? Тишина кругом. Тут, конечно, два шага— и мы уже на берегу. Команда: «Прицельный огонь по плывущему!» И разъясняют: по очереди слева направо каждый выпускает один патрон. Ну, приладились расстреливать его. Плывущего. Как в тире. С той только разницей, что там мишеней много, а здесь одна… Одна только голова, которая то уходит под воду, то опять появляется… Но перемещается, перемещается, черт возьми! Значит, не только я — все мажут! У всех, значит, руки трясутся так же, как у меня!..

Так, да не так! Потому что я один знаю, кто это плывет и что он надумал. И если бы даже не видел, что место рядом пустое, только сено примято, — все равно знал бы, по ком стреляю…

Стреляю, а сам примериваюсь: он уже почти что на середине… Ему переплыть эту реку — что чихнуть: он же пловец — это сразу видно. Да что чихнуть… Но если бы не стреляли. Но стреляют. И я стреляю. Потом уж я посмотрел в подсумок, всего-то израсходовал я два патрона. И другие — так же. Но тогда мне казалось, что стрельба идет кругом ужасная, и я думал: вот-вот с той стороны шардарахнут.

А он все плывет. И кричит что-то… Не нам, а на ту сторону… Вот ведь как: на ту, на русскую, значит, сторону… Вот ведь как…

Макс замолчал. Луна раскуталась, разметав облака, и теперь светила прямо нам в незавешенное окно, словно нарочно. Чтобы я видел лицо Макса во всех его мелочах, даже с легкой косинкой правого глаза, которая, возможно, проявляется у него только в минуту волнения…

И чтобы я не думал, что это сон, что это одни только мои мечтания… Чтобы я чувствовал всем своим существом, и кожей, и нутром… Чтобы я тоже видел то, о чем он говорит… Потому что не было ничего в жизни для меня важнее и нужнее… И я боялся торопить Макса. Но боялся и того, что он замолчит. Но он не замолчал.

— Значит, я выпустил всего два патрона. И может быть, не от моей пули он ушел под воду. Этого я уже никогда не узнаю. Никогда.

Макс опять замолк, но пить больше не стал. Луна светила ему в лицо, глаза были странные, словно невидящие. Или видящие то, чего нет. Но оно было.

— Я тогда думал, — с натугой продолжал он, — что после этого мир перевернется. Что так просто не может уже продолжаться жизнь. Но ничего не произошло. Нам выдали по сто граммов шнапсу и отправили досыпать. Я улегся и подумал, что как раз так лежал рядом с Малышом, лицом к нему. И почему-то протянул руку, словно надеялся дотронуться до него. Мне показалось, что сено на его месте еще теплое. А потом, на исходе ночи, его подгреб под себя долговязый Шульц, который лежал с другой стороны. Я еще не спал, но ничего не сказал ему: конечно, я мог сразу потащить это сено к себе. Но почему-то не сделал этого. И теперь злился на Шульца…

Макс задумался, как будто это соображение насчет сена было главным в его рассказе. Я решил, что он больше ничего не скажет, так долго он молчал. Но он добавил как-то нехотя и, может быть, уже раскаиваясь в том, что рассказал мне:

— Потом нам зачитали приказ о том, что «рядовой Арнольд Купшек, будучи, как выяснилось, психически неполноценной личностью, бросился в реку, пытаясь переплыть на ту сторону, почему по нему открыли огонь для пресечения информации противника».

И насчет нас: как мы «четко и согласованно» действовали, в результате чего пресекли-таки… В общем, Арнольда Купшека из списков исключить, а нас наградить: каждому три дня отпуска. Только не сейчас, а по прошествии некоторого времени. Я думаю: это тоже чтобы не было «расползания сведений».

Так что отпуск я получил только сейчас. А те четверо ничего не получили: одного в первом бою убили, двое на минах подорвались. Их разнесло в куски. Я это видел. А четвертый — пропал, улавливаешь? Пропал — нет, и все!.. Так что из пятерых я один остался…

В этих словах Макса, где-то на самом их донышке, что-то крылось. Кроме простого сообщения о судьбе тех четверых. Как будто эти четверо и он — все были связаны убийством и теперь он, Макс, один — в ответе.

Так, приблизительно, я понял. Но я думал все время об этом Арнольде, а не о Максе и тем более не о его товарищах…

Ведь это все было для меня открытием. Я жил в густой атмосфере официальной пропаганды и, разумеется не веря ей, не мог все же составить себе представление о действительности. Я не верил и в «другую Германию».

Рассказ Макса дал пищу моим смутным, бесплотным надеждам. Я продумывал услышанное, уже чувствуя под собой твердую почву, эту землю, на которой теперь укрепился не Вальтер Занг, а другой, настоящий… Это была та же почва, на которой стоял погибший так необычно, но вместе с тем закономерно, Малыш. Я чувствовал под ногами ту землю, на которой теперь, наверное, дерутся мои родители и все лучшие люди, которых я знал…

И совсем забыл про Макса. Он выглядел почти трезвым: наверное, то, что он переживал, было сильнее штейнхегера. И конечно, еще сильнее оно было оттого, что ему предстояло встретиться с матерью Арнольда.

Тут я вспомнил начало нашего разговора…

— Значит, матери послали похоронное письмо?

— Да, конечно. Стандартное письмо, знаешь, литографированное… О том, что ее сын пал смертью героя…

— И ты хочешь сказать матери правду?

Мне было жаль Макса, я не хотел бы растравлять его рану. Но мне нужно было знать… У меня была уже своя собственная мысль, свой собственный план, свой расчет…

— Наверное, должен. Не знаю, я даже не думал об этом, пока мне не дали этот проклятый отпуск, о котором я вовсе позабыл. Но, ты понимаешь, Малыш. Он так гордился своей семьей. И без конца талдычил про «традиции»… Слушай, — он схватил меня за руку, — ты ведь не думаешь, что Малыш в самом деле был психастый?