Еретик - Иван Супек

– Я им порекомендую сделать это во имя их же блага!

– Это может оказаться фатальным, папа Урбан Восьмой! С одной стороны, будут накапливаться открытия полезные и опасные. С другой – сохранится власть мистиков, невежд, лихоимцев. Ты не видишь последствий? Еще есть время их предупредить, всемогущий. Отвори ворота новым веяниям! И стань на пути фанатичным орденам, распусти конгрегацию кардиналов!

– Это и есть твое «Церковное государство»! – нахмурившись, Барберини внимал словам писателя, проникшего в его самые заветные мысли. – Но это значит вызвать всех фурий!

– Да кто яке они, эти римские кардиналы? Родственники бывших пап, приспешники Габсбургов, шпионы иезуитов, взяточники, развратники, неучи, погрязшие в интригах. А коль скоро им нет дела до духовных занятий, церковью управляет ватиканская канцелярия.

– Конгрегация кардиналов и ватиканская канцелярия представляют здесь подлинную силу.

– И так будет, святой отец, до тех пор пока ты не возвратишь прежние права синоду епископов.

– Чтобы каждый из них тянул в свою сторону? Чтобы, как было прежде, епископский синод узурпировал мою власть?

– Ты встанешь выше, Урбан Восьмой, если сам сойдешь на одну ступеньку.

– На твой уровень, сплитский архиепископ? – взорвался вдруг Барберини. – Хватит!

Марк Антоний онемел от этой вспышки гнева. Прежние настроения завладели его сердцем, и он на мгновение позабыл, где находится. Ничтожный фигляр лицедействовал перед ним в бликах факела. Какую бы терпимость ни проповедовал прежде Маффео Барберини, став Урбаном VIII и возложив на голову тиару, он на все взирал с высоты своего божественного величия, и сейчас бородатый гигант бросал ему оскорбительный вызов.

– Замок святого Ангела не избавил тебя от высокомерия. Ты кичиться своей ученостью, раздраженный нашей верховной властью. А сам хотел бы стать наибольшим…

– Во всех моих сочинениях…

– Подлец!

– Я ссылался на древнее равенство…

– Ты клеветал на меня…

– Никогда, святой отец!

– А твое письмо герцогу Колонна? И архиепископу Кентерберийскому? Те самые письма, где ты высказывался в пользу юного Барберини?

– Клянусь тебе…

– Ты навязывал мне этого Бьянкиного ублюдка, подобно прочим негодяям. Ты чернил меня при европейских дворах!

– Сие соответствует истине! – подтвердил генерал ордена иезуитов патер Муций, появляясь из-за спины пажа, который в полной растерянности не осмелился преградить ему путь. – Преступление Доминиса заключается прежде всего в том, что он поносил тебя, святой отец, в своих еретических сочинениях.

Барберини вздрогнул, словно застигнутый за неблаговидным делом, но быстро овладел собой, хотя его охватила еще большая ярость. Черт возьми, он не может сделать ни шага, чтоб у него за спиной не возникла эта тень, которая услужливо подсовывала ему свои сведения обо всем. Он непрерывно находится под надзором иезуитов; стоило ему только сделать шаг в сторону, как об этом тут же сообщили другому хозяину Замка святого Ангела. Первосвященник уловил нотку сарказма в обращении к нему патера Муция. Подумать только, ему навязывают Бьянкиного ублюдка! Юное чудовище спекулирует на сане Его Святейшества. Под яростным взглядом папы иезуит опустил долу опухшие и покрасневшие от постоянных кутежей глаза. О, иезуитское лицемерие! Однако он, папа, тоже собирает улики против генерала святого ордена, в один прекрасный день он представит их, может быть, даже конгрегации членов ордена, если Муций не опередит его, подсунув яд, палач Иисусов!

– Книги Доминиса читают по всем нашем епархиям, – сообщил всеведущий монах. – Он расшатывает святой престол, подобно Уиклифу, Яну Гусу, Кальвину и Лютеру.

Теперь Марку Антонию стало не по себе на пьедестале реформаторов, куда водрузил его Муций и где по его собственным прежним мерилам ему давно было место. И все-таки, хоть он сам и не переставал считать себя равным им, теперь они не являлись для него достойной компанией.

– Моя книга, – пытался он вмешаться в разговор, – выше и протестантскою сепаратизма, и иезуитской узости.

Но папа отвернулся к верному слуге святого престола:

– Вот так, он расшатывает, а вы, стоило ему появиться здесь, освобождаете его…

– По приказу твоего предшественника…

– …которым вы сами управляли!

Генерал умолк, с трудом подавляя гнев. Чем ожесточеннее нападал он на обвиняемого, тем более уязвимой становилась его собственная позиция. Лукавый флорентиец, очевидно, стремится скомпрометировать своих габсбургско-иезуитских противников или принудить их к капитуляции. Во мраке Замка святого Ангела трудно было проникнуть в опасные намерения Барберини. Неожиданное появление иезуита прервало спор между папой и его узником. Но Доминис, предположив, что папа ищет причину его возвращения в дипломатических сплетнях, громко произнес:

– Я хотел быть посредником между римской и англиканской церквами.

– Следовательно, – поймал его иезуит, – ты считаешь англиканскую церковь правоверной?

– Да, истинно христианской!

– Ересь! – торжествующе воскликнул патер Муций, поворачиваясь к папе. – Ересь! Дальнейшее дознание нелишне.

– Ты не волен отделить церковь от светской власти, – холодно возразил Барберини. – Король – глава церкви англиканской, папа – князь церкви римской. Для того чтобы посредничать между ними, тебе надобно было иметь полномочия короля или курии. Иначе кому ты принесешь пользу?

Узник закусил губу. Любой способ защиты таил в себе новые опасности. Отрицая, что он чей-либо шпион, он тем самым попадал в ловушку. Ведь, если выяснится, что за ним нет никакой определенной силы, ветер попросту унесет его, как увядший листок. Возможность сопротивления как раз и давали смутные догадки, окутавшие его возвращение.

– Следовало бы подождать с дознанием, пока не придет кардинал Скалья, – сказал иезуит.

Тем самым автократу снова напомнили о необходимости строго соблюдать процедуру. Однажды подписанный им документ, отданное распоряжение становились законом которому впоследствии он и сам должен был подчиняться! Благодаря этому знатоки протокола, этикета и всех прочих правил, Муций и государственный секретарь, постоянно создавали такую ситуацию, при которой папе оставалось все меньше свободы для принятия собственных решений. Перенося на чиновников исполнение своих распоряжений или осуществление постановлений конклава, он тем самым постепенно утрачивал абсолютную власть. Руководимый неведомо кем, аппарат управлял папством от имени папы и вместо него, нередко вопреки его желаниям, и это временами вызывало у него необузданную ярость.

– Допрашивали прислугу бывшего архиепископа? – Урбан VIII попытался нащупать слабое звено в сложной системе иезуитов.

– Еще бы! – не без удивления ответил патер. – Глупый, однако, народ! Ничего важного сообщить они не могли. Но у нас в руках два монаха, сопровождавшие архиепископа из Сплита в Англию.

– Они сознались?

– Ждут… – Великий инквизитор был застигнут врасплох.

– Ждут? Ловко, – папа поспешил воспользоваться недосмотром своего главного надзирателя, – а чего? Последнего причастия? Немедленно привести!

Комиссарий Священной канцелярии прибыл, когда неожиданный ночной посетитель уже поднимался на верхнюю террасу Замка святого Ангела; разъяренный доминиканец приказал не оставлять больше закоренелого еретика в покоях для подследственных, но немедленно перевести его наверх, в настоящую тюрьму, причем тут же, в присутствии папы. Монахи и охранники поволокли Доминиса выше, туда, где до тех пор ему не доводилось бывать. В мощеном дворике, мокром и скользком после недавнего дождя, царила непроницаемая тьма. Шум шагов и отрывистые голоса доносились откуда-то снизу, из подвалов под зубчатым венцом крепости, где находилась Палата пыток; однако Доминиса повели в другую сторону, откуда из-под помпейских терм папы Климента VII вел ход к камерам узников.

Итак, думал полуослепший старец, обливаясь холодным потом, он попал именно туда, куда всю жизнь боялся попасть. Вплоть до самых последних ступенек в каменный мешок он надеялся, что тюремщики сжалятся. Это были надежды, которыми присущий человеку инстинкт пытался защищаться от возможности быть погребенным заживо.

– В камеру Джордано Бруно! – донесся сверху голос комиссария, и немилосердные стражи толкнули Доминиса дальше. Еле держась на ногах, он ковылял по тесной и кривой галерее, пока они не достигли места, которое сохранило память о несчастном поэте вселенной. Двери здесь, собственно, уже не было. Безмолвные доминиканцы заставили своего узника опуститься на колени и на четвереньках вползти через узкое отверстие в новое жилище; железная заслонка захлопнулась. Он оказался в каменной могиле, куда не было доступа надежде.

Должно быть, галерея тянулась дальше, в подвал для пыток, поскольку оттуда неслись крики и вопли. Горько пожалел Доминис о своей прежней конуре, где он мог хотя бы слышать шаги солдат и монахов-доминиканцев на спиральной лесенке. Теперь к одиночеству присоединится еще одна пытка, самая ужасная, – близость страшного подвала. В дробном перестуке деревянных сандалий доминиканцев он различил легкие шаги еще двоих людей, шедших босыми. Должно быть, ученики ею были на исходе своих сил, когда их сунули в одну из соседних нор. В каменных нишах огромного мавзолея заживо гнили закованные в железо люди, которым не было доступа даже в тесный закоулок, где инквизиторы вели дознание; если же случалось, что ослепших узников выводили на трепетный свет, то это означало только, что своей мертвеющей рукой они привели сюда кого-то еще. Бремя вины придавило старого учителя. Проповедь истины в эту эпоху – гибельное занятие. Восторг и жажда познания увлекли юных монахов из их тесного ущелья в подножиях Мосора, где они мирно прожили б свой век, пусть даже в нищете, если б случайно янычары не посадили их на кол как папских шпионов. Он же с абсолютной надежностью доставил своих учеников в самые нижние круги Дантова ада; и если оглянуться на прошлое, то окажется, что его извилистая тропинка никуда вовсе и не могла привести. Но он-то должен был это понимать с самого начала, прежде чем стал учить. Редко удавалось истине победить зло, обычно она приносила погибель своему защитнику. Отворив ученикам двери в храм запретной науки, он привел их к краю пропасти, по которому близорукие и довольствующиеся малым проходили удачно, а они пошатнулись. Не наступила еще пора выплакать в глухой тишине весь свой ужас, возможно, подобная минута никогда не наступит. Следовало раньше, как, впрочем, и теперь, молча пасть ниц перед всемогущими негодяями, но и это может оказаться недостаточным. Сызмалу внушали ему наставники, как надо читать молитвы, заучивать изречения апостолов и восхвалять римского первосвященника. И хотя питомец иезуитов сопротивлялся тому, что считал пасилием, но то была испытанная мудрость поколений, лишь постигнув которую можно было вступать в жизнь. А что он дал своим ученикам? Иллюзию, которая в конце концов вдребезги разбилась о каменные стены.