Слишком личное - Наталия Костина

– Слушай, а ты где это шлялся? – вдруг подозрительно спросила Камышева тоном ревнивой жены. – Я тебе часа… э… четыре назад звонила-звонила… Что-то в голову такое важное приходило… Сразу не сказала, а теперь забыла, – пояснила она. – Я задремала, а потом проснулась и подумала…

– Я в больницу ездил, – признался он и вздохнул.

– В какую?

– Неотложку.

– Ты что, заболел? – с сомнением в голосе спросила Камышева.

– Нет. Я… Проведать хотел. Ее. Ну… ее.

– Зачем? – тупо спросили на том конце связи.

– Не знаю, – пробормотал он. – Я же говорил тебе, Машка, что я ужасный трус. Я испугался, что она расскажет…

– Молчи! – страстно приказала Камышева. – Молчи!

– Машка, мой телефон никто не слушает, – устало произнес он.

– А мой?

– Твой тем более. На фиг мы кому нужны, Машка…

– Ну как она там? – спросила его собеседница после недолгого молчания.

– Не знаю. Не понял, – признался он. – Наверное, плохо.

– Да, я представляю… – протянула она. – Как говорится, не дай бог никому…

– Да… А тут я нарисовался. Как ты сказала, скотина бездушная?

– Лысенко, я ничего подобного не говорила. Честно. Я только сказала, что ты бабник.

– Бабник? – удивился он. Странно, что из всех его недостатков Машке почему-то вздумалось припомнить именно этот.

– Но ведь надо же было как-то поддержать разговор, понимаешь? – Она вздохнула. – А что, наверное, неправда! – Камышева не была бы Камышевой, если бы тут же его не поддела.

– Правда, Машунь. Чистая правда, – согласился он.

– Ну, извини. Извини. Сам понимаешь…

– Не извиняйся. Чего там. Что есть, то есть.

– Слушай, мне так эту Погорелову жалко, – подозрительно засопев, произнесла его собеседница. – Так жалко… – Она всхлипнула. – Сорокина мне все описала – мороз по коже. Я говорю, может, чем помочь могу? В больницу там к ней сходить… Она говорит, сходи, а то если я буду туда с передачами шляться, то и от дела могут отстранить. А я это все, говорит, так не оставлю, до Верховного дойду…

– Врач сказал, ей завтра что-нибудь пожрать нужно принести, – сообщил капитан. – Супчику там, картошечки. Говорит, у них не кормят.

– Да ты что?! – поразилась Камышева, тут же перестав шмыгать носом. – Как это – не кормят?

– Ну, может, и кормят, но совсем хреново. А она такая… измученная. Пусть, говорит, родственники ей еды какой принесут. А я даже не знаю, есть у нее родственники или она одна. Куплю завтра чего-нибудь и…

– Слушай, тебе лучше там больше не светиться, – быстро произнесла Камышева, обладающая бóльшим здравым смыслом, чем ее собеседник. По крайней мере сейчас. – Давай все-таки я схожу, а? Где она, говоришь, лежит? В неотложке? У меня и суп свежий, и котлеты…

– Сорокина поделилась?

– Обижаешь. Сама.

– А с работой как?

– Отпрошусь. Скажу, сестра заболела.

– Маш, у тебя ж нет сестры, все знают.

– Ну, племянница. Да какая разница? Не придирайся.

– А я не придираюсь. Я просто хотел сказать… спасибо тебе огромное, Маша. Ты человек.

– Иди ты, Лысенко, – смешалась Камышева. – Какой еще там человек…

– Хороший, Маш, правда. Замечательный ты человек.

– Ну перестань, – попросила собеседница. – А то я сейчас опять заплачу. И так настроение хреновое, а тут еще ты, Лысенко… Ты извини, что я тебя у Сорокиной того… обзывала.

– Да чего там, – великодушно простил ее капитан. – Бабник, он и есть бабник. Все правильно. Не то что твой Вадим.

– Правда? – расцвела Камышева. – Слушай, что… правда?

– Чистая правда. С чего ему гулять? У него такая жена… Если б у меня была такая жена…

– Это что, предложение?

– Слушай, ну неужели ты хочешь променять своего замечательного Камышева на какого-то там бабника?

В трубке помолчали, должно быть переваривая сказанное, а потом ответили:

– Знаешь, пусть уже будет что есть. Ой, мама дорогая!

– Что, на утюг села? – сочувственно спросил капитан.

– Хуже. Слушай, я с пьяных глаз пригласила Сорокину на день рождения.

– Зачем?

– Ну, надо же было как-то разговор поддержать… Может, она не придет? Или забудет… Слышишь, Игорь, ты звони, если что.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Знаешь, ты бы выпил чего-нибудь и спал.

– Я уже выпил. Не помогает.

– Слушай, у меня снотворное классное есть. Я тебе завтра с утра на работе занесу.

Он хотел сказать, что ничего не нужно, но она уже быстро произнесла:

– Ну, пока! – И отключилась.

Он задумчиво повертел в руке нагревшуюся телефонную трубку, еще раз зачем-то поднес ее к уху и послушал частые гудки, а потом осторожно нажал кнопку отбоя. О чем это они сейчас говорили? О важном или просто потрепались? Он так и не пришел ни к какому выводу. Подошел к окну – в доме напротив горели только три окна: два на четвертом этаже и одно на последнем. Там тоже не спали. Ему почему-то стало намного легче – то ли потому, что где-то тоже не спали, то ли потому, что позвонила среди ночи Маша Камышева. Она тоже не спала, думая о нем и об этой несчастной штукатурше. Игорь прижался горячим лбом к холодному оконному стеклу и закрыл глаза. Что-то внутри отпускало, таяло, уходило куда-то. И внезапно он почувствовал, что ужасно, просто смертельно хочет спать. Он добрел до дивана, лег и, не раздевшись, уснул.

* * *

– Аринушка, ужинать будешь?

Людмила Федоровна, преодолев два лестничных пролета, тяжело дышала, и Ариадна Казимировна с жалостью посмотрела на подругу. Да, довели ее милые доченьки Люсю, что и говорить. Как бы у нее давление не подскочило от всего этого…

– Девочки сказали, что ты не хочешь… Ну, как же не поужинав? Я тебе омлет твой любимый сделала, – с улыбкой сказала подруга, протискиваясь в дверь с полным подносом. – Покушай, Аринушка. Горячий еще.

Улыбались только Люсины губы, а глаза в припухших, скорбно опущенных старческих веках с сеткой красных прожилок смотрели грустно, точь-в-точь как у обиженной собаки, – Ариадна Казимировна, заметив это, сразу же укорила себя за то, что сравнила глаза подруги с собачьими. Впрочем, Люся собак очень любит.

– Садись, посиди со мной. Ты чем-то расстроена? – спросила она многозначительно.

– Так… Пустяки. Нездоровится что-то. – Людмила Федоровна судорожно сглотнула и затравленно покосилась на дверь.

Ариадна Казимировна быстро встала, подошла к двери и рывком ее распахнула. Раздался глухой удар, и кто-то охнул.