Пятница, или Тихоокеанский лимб - Мишель Турнье

Великое Ночное Светило плывет в небесах, завороженных его сиянием, как гигантское переливчатое яйцо. Его очертания безупречно четки, зато поверхность непрестанно меняется, словно под нею идет бурная скрытая работа. Какие-то смутные тени, разрозненные члены тела, улыбающиеся лица то и дело затмевают молочную белизну, чтобы затем, медленно растаяв, уступить место неясным завихрениям. Они движутся все быстрее и быстрее, пока не сольются в одну сплошную, словно бы неподвижную полосу. Студенистая лунная масса кажется теперь застывшей именно в силу чрезмерной судорожной дрожи. Мало-помалу опутавшие ее туманные волокна проступают все отчетливей. На обоих полюсах шара возникают два пятна, от одного к другому бегут причудливые арабески. Пятна превращаются в головы, арабески становятся двумя сплетенными телами.: Близнецы, походящие друг на друга как две капли воды, зарождаются, появляются на свет от Матери-Луны. Слитые воедино, они тихонько шевелятся, словно пробуждаясь от векового сна. Движения их, сперва подобные рассеянным вялым ласкам, постепенно принимают иной смысл: теперь близнецы силятся разорвать скрепляющие их путы. Каждый борется со своим подобием, неотвязной тенью во плоти, — так ребенок борется с влажным мраком материнского чрева, стремясь наружу. И наконец, освободясь один от другого, они с вольным ликованием начинают ощупью отыскивать путь к братскому единению. Из яйца Леды, оплодотворенного Лебедем-Юпитером, вышли братья Диоскуры, близнецы Солнечного города. Они связаны более тесными братскими узами, нежели человеческие близнецы, ибо разделяют одну и ту же душу. Человеческие близнецы многодушны. Солнечные Близнецы единодушны. Отсюда невиданная весомость их плоти — в два раза меньшей, чем одухотворенная разумом, в два раза менее пористой, в два раза более тяжелой и плотной, чем плоть обычных близнецов. И отсюда же их вечная молодость и неземная красота. В них есть что-то от стекла, от металла, от зеркальных поверхностей, от лакового глянца — в них блеск неживой природы. Ибо они не являются звеньями в цепи человеческих поколений, сменяющих друг друга в превратностях истории. Они — Диоскуры, существа, упавшие с неба, как метеоры, дети вертикального, отвесного поколения. Отец-Солнце благословляет их, объяв своим пламенем, дарующим вечную жизнь.

Маленькое облачко, приплывшее с запада, ложится тенью на яйцо Леды. Пятница испуганно вскидывает голову и быстро, невнятно бормочет что-то, потом вновь погружается в сон, боязливо поджав колени к животу и прикрыв стиснутыми кулаками черные виски. Венера, Лебедь, Леда, Диоскуры… я ощупью пробираюсь по лесу аллегорий в поисках самого себя.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пятница собирал цветы на миртовом дереве, чтобы приготовить из них настойку, как вдруг заметил на горизонте, с восточной стороны, белую точку. Тотчас же, прыгая с ветки на ветку, он спустился вниз и помчался оповестить Робинзона, который заканчивал бритье. Если новость и взволновала Робинзона, то внешне он никак этого не показал.

— У нас будут гости, — сказал он просто, — ну что ж, тем более есть повод побриться как следует.

Вне себя от волнения, Пятница вскарабкался на вершину утеса, прихватив подзорную трубу, в которую теперь ясно разглядел корабль. Это была стройная шхуна с марселем и высоким такелажем. Она шла на всех парусах, со скоростью двенадцать-тринадцать узлов в час, под сильным юго-восточным ветром, который гнал ее к болотистой оконечности Сперанцы. Пятница поспешил доложить об этом Робинзону, который теперь расчесывал большим черепаховым гребнем свою огненную шевелюру. Потом он вернулся на свой наблюдательный пункт. Капитан, видимо, понял, что в этом месте причалить к берегу не удастся, и шхуна сменила курс. Гак (Железный крюк на судне, служащий для поднятия сетей, подвески шлюпки и пр) прошелся над палубой, и корабль повернул на три галса вправо. Спустив почти все паруса, шхуна малым ходом пошла вдоль побережья.

Пятница сообщил Робинзону, что судно минует Восточные Дюны и, скорее всего, бросит якорь в Бухте Спасения. Теперь самое важное было определить, какой стране оно принадлежит. Робинзон в сопровождении Пятницы добрался до опушки леса, выходящего к пляжу, и навел подзорную трубу на корабль, который разворачивался кормой к ветру и замедлял ход в двух кабельтовых от берега. Через несколько минут они явственно услышали звон якорной цепи, бегущей из клюза. Робинзону был незнаком этот тип судна — вероятно, такие появились недавно, — но он тут же определил своих соотечественников по английскому флагу, развевавшемуся на гафеле бизань-мачты. Лишь тогда он выступил из-за деревьев на берег, как и подобает королю, встречающему иностранных гостей в своих владениях. Шлюпка с матросами закачалась в воздухе, потом коснулась волны, подняв фонтан радужных брызг. И тотчас же весла дружно вспенили воду.

Робинзон вдруг всем существом почувствовал нечеловеческую тяжесть кратких минут, отделявших его от того мига, когда человек, сидящий на носу шлюпки, притянет ее багром к прибрежному рифу. Словно умирающий, что вспоминает прошлое перед тем, как испустить последний вздох, он мысленно перебрал всю свою жизнь на острове: «Избавление», кабанье болото, лихорадочное обустройство Сперанцы, пещеру, розовую ложбину, появление Пятницы, взрыв и, главное, это необъятное, неподвластное никаким меркам царство времени, где в блаженном покое свершилась его солнечная метаморфоза.

Шлюпка была завалена бочонками — несомненно, для пополнения запасов пресной воды; на корме стоял человек в низко нахлобученной соломенной шляпе, из-под которой виднелась лишь черная борода, в сапогах и при оружии, — наверняка это был капитан судна. Ему первому из человеческого сообщества предстояло завлечь Робинзона в сети своих слов и жестов и вернуть его к установленному в мире порядку. Целая вселенная, так долго и терпеливо, по нитке, по камешку создаваемая им, одиноким и брошенным, должна была подвергнуться страшному испытанию всего через миг, когда рука его коснется руки полномочного представителя человечества.

Раздался скрежет днища о камни, шлюпка чуть подскочила и замерла на месте. Матросы спрыгнули в бурлящие волны и вытянули ее на песок, подальше от поднимающегося прилива. Чернобородый протянул Робинзону руку.

— Вильям Хантер, из Блэкпула, капитан шхуны «Белая птица».

— Какой сегодня день? — спросил Робинзон.

Удивленный капитан обернулся к человеку, стоявшему сзади, — вероятно, своему помощнику.

— Какой сегодня день, Джозеф?

— Среда, девятнадцатое декабря тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, сэр, — ответил тот.

— Среда, девятнадцатое декабря тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, — повторил капитан, обращаясь к Робинзону.

Робинзон быстро подсчитал в уме. «Виргиния» разбилась 30 сентября 1759 года. Итак, прошло, если быть точным, двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. Сколько бы событий ни пережил Робинзон на острове, как бы глубоко ни изменился, срок этот показался ему фантастическим. Однако он не осмелился просить помощника капитана подтвердить названную дату, которая пока еще принадлежала в его сознании к отдаленному будущему. Он даже решил скрыть от прибывших год и число кораблекрушения — из чувства стыдливости, из страха показаться либо лгуном, либо невиданной диковиной.

— Я плыл на галиоте «Виргиния» под командованием Питера ван Дейсела из Флиссингена, и, когда корабль разбился, меня выбросило на этот берег. В живых остался лишь я один. Несчастье многое стерло в моей памяти, и я никак не могу вспомнить, какого числа оно произошло.

— Мне не приходилось слышать о таком судне ни в одном из портов, а стало быть, и о его гибели тоже, — заметил Хантер. — Правда, война с Америкой нарушила все мореходные связи.

Робинзон знать не знал, о какой войне он толкует, но сообразил, что должен держаться крайне осмотрительно, если не хочет обнаружить свою неосведомленность в современных событиях.

Тем временем Пятница помог матросам сгрузить бочонки и пошел указать прибывшим ближайший источник пресной воды. Робинзона поразила та необыкновенная легкость, с которой арауканец вступил в общение с незнакомыми людьми, тогда как сам он не мог преодолеть отчуждение перед капитаном Хантером. Правда, Пятница суетился вокруг матросов с явной надеждой поскорей забраться на борт шхуны. Да и сам Робинзон не скрывал от себя, что горит желанием увидеть вблизи этот легкий парусник изысканно-удлиненных очертаний, казалось созданный для того, чтобы птицей лететь по волнам. А пока новоприбывшие и внешний мир, который они принесли с собой, внушали ему неодолимое стеснение, и он упорно пытался избавиться от этого тяжкого чувства. Ведь он не погиб в кораблекрушении. Он поборол безумие, преследовавшее его долгие годы одиночества. Он достиг равновесия или череды равновесий, в которых сначала Сперанца и сам он, а затем Сперанца вместе с ним и Пятницей образовали жизнеспособное сообщество, и сколь счастливое сообщество! Да, он страдал, он перенес смертельные муки одиночества, но зато чувствовал себя нынче способным при помощи Пятницы бросить вызов времени и, подобно метеорам, свободно, без помех летящим в безвоздушном пространстве, вечно продолжать свой путь, презрев силу тяжести, напряжение и усталость. И однако встреча с другими людьми, все еще представлявшая для Робинзона тяжкое испытание, могла поднять его на новую ступень совершенства. Кто знает, не удастся ли по возвращении в Англию сохранить достигнутое им солнечное счастье и, более того, вознести его, живя среди человеческого общества, на недосягаемую высоту? Не так ли было с Заратустрой (персидский пророк, основатель одного из направлений древнеиранской философии), который, выковав и закалив свою душу под солнцем пустыни, вновь погрузился в нечистую человеческую клоаку, дабы приобщить ближних к достигнутой им мудрости?!