Пятница, или Тихоокеанский лимб - Мишель Турнье

Отношения Робинзона и Пятницы, став теплее, человечнее, одновременно и осложнились; им было далеко до безоблачных. Раньше, до взрыва, между ними не возникало, да и не могло возникнуть, серьезных разногласий. Робинзон был господином, а Пятнице надлежало подчиняться, не рассуждая. Робинзон имел право бранить, даже бить Пятницу. Но теперь, когда Пятница стал свободным и сравнялся в правах с Робинзоном, они могли и ссориться.

Это и случилось однажды, когда Пятница приготовил в большой раковине нарезанную кружочками змею с приправой из кузнечиков.

Впрочем, он уже несколько недель раздражал Робинзона по разным поводам. А нет ничего опаснее раздражения человека, волею обстоятельств принужденного жить с одним-единственным соседом, и только с ним. Такое принуждение подобно динамиту, взрывающему самые, казалось бы, любящие пары. Накануне инцидента Робинзон маялся несварением желудка, наевшись черепашьего жаркого с черникой. И вот нате вам! — теперь Пятница сует ему под Hod фрикасе из питона и насекомых! Робинзона чуть не стошнило; одним пинком он отшвырнул в песок большую раковину со всем ее содержимым. Разъяренный Пятница подобрал раковину и взмахнул ею над головой Робинзона. Неужто друзьям грозила драка? Но нет, Пятница повернулся и убежал.

Двумя часами позже Робинзон увидел, как он возвращается, волоча за собою какое-то чучело. Голова чучела была сделана из кокосового ореха, руки и ноги — из стеблей бамбука. И самое главное, кукла щеголяла в обносках одежды Робинзона — ни дать ни взять огородное пугало. На скорлупе ореха, увенчанного зюйдвесткой, Пятница намалевал лицо своего бывшего господина. Он водрузил чучело прямо перед Робинзоном.

— Я тебе представлять Робинзон Крузо, Губернатор острова Сперанца, — объявил

ОН.

Потом он подобрал грязную пустую раковину из-под жаркого и с торжествующим ревом разбил ее о кокосовый орех, который плюхнулся на песок среди треснувших бамбуковых «рук» и «ног». Вслед за этим Пятница расхохотался и обнял Робинзона.

Робинзон прекрасно понял урок, таившийся в этой нелепой комедии. Однажды, когда Пятница поедал живьем толстых пальмовых червей, предварительно обваляв их в муравьиных яйцах, рассерженный Робинзон пошел на пляж и там вылепил из сырого песка что-то вроде человека, лежащего ничком, с волосами-водорослями. Лица, скрытого в сгибе локтя, не было видно, но голое коричневое тело весьма походило на тело Пятницы. Робинзон уже почти закончил работу, когда его компаньон, с полным ртом недожеванных червей, подошел к нему.

— Я представляю тебе Пятницу, пожирателя змей и червяков, — сказал Робинзон, указывая на песчаное изваяние.

Затем он подобрал ветку орешника и, оборвав с нее листья, принялся сечь по спине, ягодицам и ногам песчаного Пятницу, сделанного именно с этой целью.

С тех пор их стало на острове четверо: Робинзон живой и Робинзон бамбуковый, Пятница настоящий и Пятница песчаный. И все то зло, которое друзья могли причинить друг другу — обиды, оскорбления, побои, — каждый из них вымещал теперь на копии другого. Сами же они жили в мире и согласии.

Однако и Пятнице удалось придумать еще одну игру, куда более увлекательную и курьезную, нежели забава с парой человеческих подобий.

Однажды днем он довольно бесцеремонно растолкал Робинзона, устроившегося поспать под эвкалиптом. Сперва Робинзон даже не понял смысла переодевания Пятницы: тот обернул ноги лохмотьями, долженствующими изображать штаны, плечи его прикрывала коротенькая куртка. На голове красовалась соломенная шляпа, что не помешало Пятнице укрыться еще и под зонтом из пальмовых листьев. А главное, он сделал себе фальшивую бороду, наклеив на щеки пучки рыжих волокон кокосового ореха.

— Знаешь, кто есть я? — спросил он у Робинзона, приняв величественную позу.

— Нет.

Я есть Робинзон Крузо из английски город Йорк, хозяин дикого Пятницы.

— А я тогда кто же? — воскликнул ошеломленный Робинзон.

— Угадай! Робинзон слишком хорошо изучил своего компаньона, чтобы не проникнуть с полуслова в его мысли. Он встал и скрылся в лесу. Если Пятница стал Робинзоном — прежним Робинзоном, хозяином своего раба Пятницы, то Робинзону ничего другого не оставалось, как преобразиться в Пятницу — прежнего раба Пятницу. И в самом деле, он давно расстался со своей квадратной бородой и стрижеными волосами, которые носил до взрыва, и нынче так походил на Пятницу, что ему почти ничего не пришлось менять в своей внешности, дабы исполнить эту роль. Он только натер себе лицо и тело ореховым соком, чтобы кожа стала темной, и повязал на бедра кожаный арауканский передник, в котором Пятница некогда высадился на остров. В таком виде он и предстал перед Пятницей со словами:

— Ну вот, я — Пятница! И Пятница, призвав на помощь все свое знание английского, попытался составить длинные фразы, а Робинзон отвечал ему несколькими арауканскими словами, которые освоил, когда Пятница еще не говорил по-английски.

— Я спас тебя от соплеменников, которые хотели принести тебя в жертву, чтобы ты не мог больше им вредить, — сказал Пятница.

И Робинзон опустился на колени, уткнувшись лицом в песок и бормоча несвязные слова благодарности, а потом поставил ногу Пятницы себе на затылок.

С тех пор они часто затевали эту игру. Сигнал к ней всегда подавал Пятница. Как только он являлся с фальшивой бородой и зонтиком, Робинзон понимал, что перед ним стоит Робинзон и что ему следует перевоплотиться в Пятницу. Они никогда не придумывали новых сюжетов, представляя лишь эпизоды из своей прошлой жизни, где Пятница был запуганным рабом, а Робинзон — строгим хозяином. Они разыгрывали историю с одеванием кактусов, с осушением рисового поля, с трубкой, выкуренной тайком у бочек с порохом. Но больше всего нравилась Пятнице сцена их первой встречи, когда он сбежал от арауканцев, решивших принести его в жертву, а Робинзон его спас.

Робинзон понимал, что Пятнице эта игра на пользу: так он освобождался от тяжелых воспоминаний о своей прежней жизни раба. Но и ему самому она тоже была во благо, ибо и он слегка стыдился своего прошлого, прошлого Губернатора и генерала.

Однажды Робинзон неожиданно наткнулся на яму, в которой когда-то отбывал вмененные самому себе наказания и которая теперь, по воле случая, стала кабинетом под открытым небом: к своему удивлению, он обнаружил там, под толстым слоем песка и пыли, Log-book — книгу, заполненную размышлениями, — и два чистых, еще не начатых тома. Тут же валялся глиняный горшочек с высохшим соком двузуба на дне. Перья же грифа, которыми он писал, бесследно исчезли. А Робинзон уже было решил, что пожар в Резиденции уничтожил все дотла. Он поделился своим открытием с Пятницей и положил непременно перечитать и исправить Log-book — летопись своей долгой жизни на острове. Он упорно думал об этом и уже собирался отправиться на поиски перьев грифа и на ловлю двузуба, как в один прекрасный день Пятница выложил перед ним пучок превосходно очиненных перьев альбатроса и горшочек синей краски из коры красильной вайды. — Теперь, — сказал он просто, — альбатрос лучше, чем гриф, а синий лучше, чем красный.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Дневник. Нынче утром, разбуженный еще до зари какой-то непонятной тоскою, я поднялся и долго бродил среди камней и растений, удрученных затянувшимся отсутствием солнца. Серое марево ровной завесой стекало с мертвенно-бледного неба, смазывая все контуры, размывая цвета. Я взобрался на самый верх скалистого хаоса, призывая на помощь все присутствие духа, чтобы побороть телесную слабость. Нужно будет приучить себя просыпаться как можно позже, ближе к восходу солнца. Один лишь сон позволяет перенести нескончаемое ночное одиночество, для того-то он, как видно, и существует.

Над восточными дюнами слабо затеплилась багровая свеча; там, в небесах, таинственно и скрытно готовился апофеоз солнца. Я преклонил колени и сосредоточился, готовясь к тому мигу, когда завладевшая мною тошнотворная мука обернется мистическим нетерпением, которое разделят с человеком животные, растения и даже камни. Наконец я поднял глаза: мерцание угасло, на его месте воздвигся гигантский алтарь, заполонивший своими пурпурно-золотистыми переливами чуть ли не весь небосклон. Первый же луч, брызнувший сверху, лег на мои рыжие волосы, точно бережная, благословляющая отцовская ладонь. Второй очистил мне уста от скверны, как некогда «горящий уголь», ожегший уста пророка Исайи («Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь… И коснулся уст моих и сказал: вот… беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Исайя, 6:6-7). Вслед за тем два огненных меча коснулись моих плеч, и я встал во весь рост: солнце пожаловало Робинзону рыцарство. Тотчас же град огненных стрел осыпал мое лицо, грудь и руки; так завершалась торжественная церемония посвящения, а тем временем тысячи сияющих корон и скипетров украшали меня, сверхчеловека.