Книга о Ласаро де Тормес - Автор Неизвестен

моя жизнь. Но Богу было угодно избавить меня как от этой, так и от других напастей, и, когда я увидел, что снова могу ходить, я испросил у владетельных сеньоров разрешения их покинуть, каковое они дали мне с великой неохотой, ибо, как мне казалось, хотели навсегда оставить меня подле себя, чтобы слушать мои рассказы о чудесах, которые со мной произошли, а также о многом другом, что я им плел и чему они полностью доверяли, так как видели мое чудесное превращение.

Но в конце концов, несмотря на всё, они дали мне свое согласие и приказали снабдить меня для дороги всем необходимым. За мной, читатель, — в Толедо, где я очутился накануне Успения[165], так сильно, как никто на свете, желая увидеть жену и дочь, заключить их в объятия, чего не испытывал ни разу за все прошедшие четыре года, ибо в морях не обнимаются, а тычутся мордами друг в друга.

Когда спустилась ночь, я пошел к своему дому, который оказался пустым; и тогда я пошел к дому сеньора архипресвитера, где все уже спали, и начал так сильно стучать в дверь, что их разбудил. На вопрос, кто там, я назвал себя и в ответ услышал очень раздраженный громкий голос моей Эльвиры:

— Поищите, где выпить, в другом месте, и, кто бы вы ни были, грех в такой час издеваться над вдовами. Вот уже три или четыре года, как Господь прибрал моего злосчастного мужа, который утонул в море на глазах его хозяина и многих других, видевших, как он скрылся под водой. К чему ваши насмешки?

И она ушла спать, не желая более ни видеть, ни слышать меня. Я снова начал стучать в дверь, и мой господин архипресвитер, страшно разгневанный, встал с постели и выглянул в окно, возопив во весь голос:

— Безобразие! Кто это беспокоит добрых людей? Хотел бы я знать, кто вы такой, чтобы завтра наказать вас за вашу наглость. Шляетесь в такой час и ломитесь в двери почивающих, стучите дверными молотками и поднимаете шум, нарушая наш сон и покой!

— Сеньор, — сказал я, — если вы хотите знать, кто я, не надо так раздражаться; ибо знайте, что я — ваш слуга, Ласаро де Тормес.

Едва я произнес эти слова, как возле моих ушей просвистел камень, брошенный со всей злостью, а потом и второй, и третий, и еще один, так что вся улица вокруг меня оказалась усыпанной булыжниками; затем в меня бросили опаливший меня факел. Поняв, что я — в опасности и раздумывать некогда, я бросился бежать по улице куда глаза глядят и отбежал на довольно большое расстояние, а он остался у окна, громко крича:

— Посмей еще явиться со своими шуточками — и получишь по заслугам!

Я собрался с мыслями и задумал повторить попытку позднее, не желая никому больше открываться; а так как уже была глухая ночь, я решил провести ее остаток тут же, чтобы поутру снова отправиться к дому архипресвитера. Но из этого ничего не вышло, так как какое-то время спустя по улице проходил с дозором альгвасил, который отобрал у меня шпагу и отъел в тюрьму; и хотя я знал кое-кого из окружения судебного пристава и обратился к ним по именам и назвал себя, они посмеялись надо мной, сказав, что прошло уже более трех лет, как я погиб в походе на Алжир, и отправили меня в камеру, где меня и застало утро, когда все добрые люди начали одеваться и принаряжаться, чтобы идти в церковь — праздновать столь великий праздник. И я бы мог быть с ними, если бы меня все признали, но в темницу вошел арестовавший меня альгвасил и приказал заковать мои ноги в кандалы, а на шее закрепить тяжелую цепь и заключить меня в карцер, что и было исполнено.

— Вы, господин, у коего манеры и обходительность коррехидора[166] и который выдает себя за городского глашатая, лучше посидите денек-другой, пока мы не узнаем, кто вы, шатающийся ночью по городу, чтобы залезать в дома священнослужителей. Ведь, по правде говоря, камзол, что надет на вас, вам не по размеру, и пахнете вы не вином, как подобает вашему ремеслу, а нежнейшей амброй. В конце концов, вы сознаетесь, хотите того или нет, у кого вы украли этот камзол, так как ежели его кроили для вас, то это портной украл у вас больше трех вар[167] материи.

«Не в добрый час мы прибыли сюда»[168], — подумал я про себя. Однако вслух сказал, что не промышляю воровством и не делал того, что он говорит.

— Промышляете или не промышляете, — сказал он, — но вот сейчас из дома коррехидора выходит архипресвитер, настоятель церкви Святого Спасителя, который говорит, что вчера ночью воры хотели его обокрасть, проникнув силой в его дом, не защитись он градом камней, и что они назывались именем Ласаро де Тормес, его слуги. Я ему рассказал, что наткнулся на вас возле его дома, и он подтвердил мои слова, и поэтому мы решили посадить вас на цепь.

Тюремщик сказал:

— Глашатай, за которого вы себя выдаете, жил в этом городе, но погиб по пути в Алжир, и я его хорошо знал. Да будет Господь к нему милостив! Он мог зараз доставить из одного дома в другой две асумбры[169] вина, не считая кувшинчика![170]

«О, я несчастный, — сказал я про себя, — ведь мои испытания еще не кончились! Мои беды наверняка возвращаются: отчего все, кого я знаю и с кем разговариваю, кого почитаю за друзей, меня не узнают и знать не желают? До чего дошла моя злая судьба, идущая против меня, если моя жена, которую я более всего люблю в этом мире и которая любит меня, меня не узнаёт?»

Я начал умолять тюремщика, дал ему денег, чтобы он пошел к ней и сказал, где я, чтобы она вызволила меня из тюрьмы. А он, смеясь надо мной, взял реал и обещал всё сделать, хотя ему казалось, что я мухлюю: ведь если бы я был тем, за кого себя выдавал, он бы меня узнал, так как сотни раз видел, как я входил в тюремные камеры, чтобы сопровождать преступников, приговоренных к телесным наказаниям, и что я был лучший из глашатаев с самым чистым и громким голосом в Толедо. Наконец я