Грозная Киевская Русь - Борис Греков

Уже в свое время Калачев высказал интересную мысль, отчасти поддержанную Мрочеком-Дроздовским, что «начало изгойства коренится в родовом быте». Несмотря на то, что Мрочек-Дроздовский не во всем, на мой взгляд, удачно разрешает задачу, у него имеются очень интересные и вполне приемлемые замечания. «Как явление историческое, — пишет он, — изгойство жило и развивалось при наличности известных условий быта, и поскольку менялись эти условия, постольку менялось и положение изгоя в древнем обществе». «Для определения положения изгоя в обществе, — продолжает он дальше, — надобно знать, при каких условиях и в какой форме общежития жило самое общество. Это необходимо вследствие того, что народ на различных ступенях своего развития живет в данное время в различных общественных союзах, строй которых соответствует именно данной эпохе народной жизни. Первичной формой общежития является род… впоследствии в силу различных причин родовая замкнутость исчезает, и на место рода… является община земская, обоснованная… поземельною связью»[301]. Но Мрочек-Дроздовский, автор цитированных рассуждений, не вполне воспользовался этими соображениями при решении задачи в целом. В итоге своего исследования об изгоях он приходит к соловьевскому определению изгойства («изгоем был вообще человек, почему-либо не могущий остаться в прежнем своем состоянии и не примкнувший еще ни к какому новому»), хотя и считает, что этого определения недостаточно, так как в нем не принята «в соображение среда, вытолкнувшая из себя изгоя, ни права изгоя, различные при различных состояниях общежития»[302], между тем как, по его же собственному признанию, только это условие исследования может быть плодотворным.

Есть еще любопытные мысли у Мрочек-Дроздовского: «Добровольные выходы из родовых союзов возможны лишь при условии надежды найти какую-нибудь пристань вне рода, хотя бы такую, какую нашла птица, выпущенная праотцем Ноем из ковчега… Надежда на такой уголок уже указывает на начало разложения замкнутых родовых союзов, на начало конца родового быта… самое стремление родича вон из рода есть также не что иное, как то же начало конца».

Наши источники ничего не говорят об изгойстве в связи с распадом родовых отношений. Догадки Мрочек-Дроздовского основаны не на документальных фактах, а на теоретических предположениях. Тем не менее, отказать им в вероятности нельзя.

Если ограничиваться областью фактов, то мы должны обратить внимание, прежде всего, на факт характера филологического. Слово «изгой» состоит из приставки и корня, обозначающего и сейчас в живых украинском и белорусском языках понятие «жить». Изгой — человек выжитый или вышедший из обычного своего состояния.

Но на этом определении оставаться во все время существования изгойства нельзя. Термин этот жил вместе с изгоем и заполнялся новым содержанием. В конце концов, он перестал обозначать то, что обозначал раньше. М. А. Дьяконов едва ли не близок был к правильному решению вопроса, когда высказывал смелую мысль о том, что изгой, ведя свое филологическое происхождение от слова «гоить» — жить, стал обозначать человека, не имеющего «жизни», «животов», т. е. человека неимущего, так как, по понятиям древности, «жить» — значило иметь средства к существованию. В 1150 г., например, кн. Изяслав говорит своей дружине: «Вы есте по мне из русскые земли вышли, своих сел и своих жизней лишився»[303].

Отсюда необходимость искать пристанища у землевладельцев, могущих предоставить ему эти средства жизни на известных, конечно, условиях.

Близок к Дьяконову и Сергеевич, считающий изгоями «людей, находящихся в бедственном положении» и указывающий на то, что «отдельных видов таких людей может быть очень много» (из них Всеволодов Устав перечисляет только три вида). Далее Сергеевич готов применять этот термин «вообще для обозначения низшего разряда людей»[304]. Но и Дьяконов, и Сергеевич говорят об изгоях деревенских.

Может быть, если термин «изгой» действительно возник в родовом обществе, чужеродные элементы принимались в родовые замкнутые группы, но явление это стало особенно развиваться в процессе распадения родовых союзов и в «Правду Русскую» попало, несомненно, тогда, когда род уже был известен только в отдельных пережитках. Изгой, по-видимому, и упомянут в «Правде Русской» в качестве одного из осколков давно разбитого родового строя. Здесь изгой еще как будто считается полноправным членом нового, по-видимому, городского общества, в некотором отношении стоит в одном ряду с дружинником, купцом и даже с русином, возможно, представителем правящей варяго-славянской верхушки общества. Нет ничего невероятного также и в том, что это равноправие такого же происхождения и так же относительно, как и право закупа жаловаться на своего господина, если этот последний бьет его не «про дело», т. е. что это есть компромиссная мера в целях успокоения общественного движения, в данном случае имевшего место в Новгороде в 1015 г., после чего и, может быть, в значительной степени вследствие чего и приписано настоящее прибавление к первой статье древнейшего текста «Закона Русского». Если это так, что весьма вероятно, то равноправие изгоев в начале XI в. было уже для них потеряно, но не совсем забыто и, может быть, служило неписаным лозунгом общественных низов, по преимуществу городских, в событиях 1015 г.

Но изгоев мы встречаем не только в городе, а гораздо чаще именно в деревне, и нет ничего невероятного в том, что городские изгои в своем положении отличались от деревенских, что первые были свободны, и древнейшая «Правда» в ст. 1 говорит именно о них.

Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли появиться в период разложения родового строя, то вполне очевидно, что они продолжали существовать и позднее; выходец из соседской общины, принятый в другую, мог сохранять за собой старое наименование изгоя.

Если искать аналогий для этого очень неясного явления древнерусской жизни, то мне кажется допустимым сравнение деревенского изгойства этой древнейшей поры с migrans «Салической Правды».

В тит. XLV «De migrantibus» мы имеем следующее положение: «Если кто захочет вселиться в виллу к другому и если один или несколько жителей виллы захотят принять его, но найдется хоть один, который воспротивится вселению, он не будет иметь права там поселиться», но «если же вселившемуся в течение 12 месяцев не будет предъявлено никакого протеста, он должен оставаться неприкосновенным, как и другие соседи».

Перед нами германская древняя община, которая имеет право принимать и не принимать к себе чужого. Будучи принят, этот чужак является полноправным членом общины. Может быть, изгой древнейшей поры и представлял собой общественную фигуру, несколько напоминавшую этого переселенца, но это было очень давно. В XI–XII вв. изгой уже ничего общего с migrans не имеет.

Необходимо иметь в виду, что перечень групп, среди которых в «Правде Русской» обретается изгой, представлял собой уже тогда, когда он составлялся, далеко не одинаковые по своей социальной значимости общественные элементы, и прежде всего это замечание относится к изгоям. Во всяком случае, в деревне начало XII в. уже застает их в совершенно ином общественном положении. Здесь они находятся в числе людей церковных, богадельных, стоящих на самой последней ступени иерархической лестницы после вдовицы, пущенника и задушного человека.

С попыткой Преснякова восстановить первоначальный текст этого места Устава нельзя не согласиться[305]. Тогда этот текст примет следующий вид: «А се церковные люди: игумен, игуменья (следует перечень), слепец, хромец, вдовица, пущенник, задушный человек, изгойской»[306]. В этот первоначальный текст сделана вставка неизвестного глосатора: «Изгои трои: попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает», к которой, по справедливому мнению Преснякова, приросло «лирическое» восклицание какого-то князя: «А се четвертое изгойство, и сего приложим: аще князь осиротеет!» Это не столько лирическое, сколько ироническое восклицание, действительно, нельзя принимать всерьез, так как едва ли осиротевший князь мог попасть в число богадельных, находящихся под церковной юрисдикцией людей.

Но и эта принадлежность к церковным людям не решает вопроса об экономической сущности изгойства, так как среди церковных людей имеются, как мы видим, и игумен, и игуменья, т. е. люди, возглавляющие монастыри, принадлежащие в большинстве случаев к верхним слоям общества. Наконец, как оказывается, изгои не обязательно люди церковные. В Церковном уставе перечислены подсудные церкви люди, в числе их, действительно, имеются и изгои.

Но мы гораздо чаще встречаем изгоев в княжеских имениях. кн. Ростислав Мстиславович дает Смоленской епископии «село Дросенское со изгои и с землею и село Ясенское и с бортником и с землею и с изгои»[307]. Едва ли церковными людьми можно считать и тех изгоев, которые населяли некоторые части Новгорода и были обязаны по разверстке с другими горожанами мостить новгородские мостовые. Псковская летопись упоминает княжеское село Изгои под 1341 г. Наконец, упоминание изгоев и изгойства мы имеем в нравоучительной духовной литературе, из которой решительно не видно, что речь идет только о людях церковных, скорее можно предположить обращение церкви по этому предмету именно к мирянам. В «Наставлении» духовника кающемуся имеется перечень грехов в их восходящей степени. В числе грехов упоминается неправедное обогащение, и резоимство поставлено на первое место. Этот грех считается большим, чем кража. Но выше и этого греха считается взимание изгойства. «И се паки горее всего емлющим изгойство на искупующихся от работы: не имуть бо видети милости, не помиловавше равно себе созданного рукою Божею человека, ниже насытившиеся ценою уреченною».