Грозная Киевская Русь - Борис Греков

Подобное предположение, которое кто-либо захотел бы вывести из молчания одного из основных наших источников, не раз вводило в заблуждение наших исследователей, и прежде всего исследователей «Псковской Судной грамоты». Молчание «Правды Русской» о бегстве смердов, факты чего мы знаем из других источников, быть может, объясняется тем, что в XI–XII вв. количество крепостных смердов было еще невелико, что зависимость смердов носила разнообразный характер. Но что одна из форм зависимости смерда вполне соответствует западноевропейскому серважу, у нас нет сомнений. Наконец, мне кажется, в «Правде Русской» имеется статья, в которой естественнее всего как будто можно понимать бегство всякого зависимого человека вообще за исключением холопа. Это ст. 120 Троицкого IV списка. Предыдущая статья говорит о беглом холопе. «Оже холоп бегая добудет товару, то господину холоп и долги, господину же и товар». Следующая ст. 120, начинающаяся с красной киноварной буквы, что подчеркивает новую, отличную от предыдущего текста мысль, говорит: «Аще кто бежа, а поемля суседнее или товар, то господину платити за нь урок, что будет взял».

Хочу обратить внимание на употребление этого словосочетания во всем этом отделе «Правды», имеющем обычно заголовок «О холопстве»:

112. Оже холоп бежит…

113. Аще кто переймет холопа…

114. А кто сам своего холопа досочится…

115. Аже кто не ведая чюжь холоп устрящет…

116. Оже где холоп вылжет куны…

117. Оже кто пустит холопа в торг…

118. Оже кто купит чюж холоп…

119. Оже холоп бегая добудет товару…

120. Аще кто бежа…

121. Оже холоп крадет кого любо…

Шесть раз упоминается здесь «кто» и всегда не в смысле холопа. Четыре раза говорится прямо о холопе. Очень похоже на то, что и в ст. 120 «кто» не холоп. Однако у него есть господин. Под этим «кто» может вполне скрываться и зависимый смерд[296].

Нужно также отметить, что в «Правдах» имеется в виду три случая пропажи холопа: кража холопа, бегство его после нанесения побоев свободному человеку, т. е. укрывание от наказания, и просто бегство от своего господина. Закупа, очевидно, никто не воровал, укрываться от наказания, вероятно, и он был способен, хотя закон об этом молчит: бегство закупа от господина закон знает. Смерда как смерда воровать немыслимо: если его забирали в плен, он отрывался от всех своих условий производства, превращался в живой товар и приравнивался к рабу. Бежать смерд, конечно, мог и фактически бегал, как мы это и видели, но «Правды» об этом ясно не говорят ничего.

Все эти соображения я счел необходимым привести здесь с тем, чтобы мобилизовать все наши ресурсы для решения проблемы о характере и степени зависимости смерда в этот период созревания феодальных отношений в Киевском государстве. Не наша вина, если вопрос приходится решать только наполовину, если мы сейчас не можем ответить на все вопросы, поставленные перед нами в связи с проблемой положения смердов в древнейший период истории нашего общества. Но если мы не можем ответить на этот вопрос полностью, то, во всяком случае, для нас ясно видно, что смерд и в Киевском государстве переживал в основном те же этапы в своем историческом развитии, что и крестьянин любой феодализирующейся страны.

Гораздо яснее вопрос о том, кто являлся в Киевском государстве главной производительной силой. Это, несомненно, все те же смерды. Они главные поставщики даней и ренты. Никак иначе нельзя понять хотя бы следующие тексты наших летописей: в 1169 г. новгородцы, ходившие в Суздальскую землю войной, взяли много дани, потом снова вернулись и снова «взяша всю дань и на Суздальских смердех другую»[297]. В 1193 г. югра обращалась к наступавшим на них новгородцам с лукавой покорностью: «Копим серебро и соболи и ина узорочья, а не губите своих смерд и своей дани»[298].

Совершенно ясно, что пушнина, как и другие «узорочья», поступала к князьям и их дружинникам от этих самых смердов, платящих со своих дымов и плугов чаще всего белками, куницами, соболями и другими ценными мехами, превращавшимися в руках князей и дружины в товар. Как мы видели выше, платили они свои дани и деньгами.

Дань, и очень часто именно пушниной, и была основной формой эксплуатации смердов. Эта дань перерождалась в отработочную и натуральную земельную ренту в связи с процессом освоения земли различного типа феодалами и вместе с превращением смерда в зависимого, полукрепостного или крепостного. Свободный смерд, попадавший под непосредственную власть феодала, мог, конечно, привлекаться и ко всевозможным работам на боярском дворе и для этого двора и в то же время не совсем освобождался и от даней, постепенно превращавшихся в ренту продуктами. Наконец, обе формы ренты, и натурой, и отработочная, обычно живут рядом. Таким путем подготовлялся переход к следующему, высшему этапу в истории феодальных отношений.

У нас нет недостатка в сведениях об эксплуатации смердов, об их пауперизации и причинах, заставлявших часть их переходить на еще более низкую ступень социальной лестницы и искать помощи у богатых землевладельцев. Владимир Мономах ставит себе в заслугу, что он «худого смерда и убогие вдовицы не дал сильным обидети». Из поучения епископа Серапиона узнаем, что действительно было от чего их защищать: сильные люди «имения не насыщаются, но и свободные сироты (это и есть смерды) порабощают и продают»[299]. Мы видели, что значит продавать. Продажа в рабство здесь решительно исключается. Митрополит Климент в послании к пресвитеру Фоме тоже говорит о ненасытных богачах, «славы хотящих, иже прилагают дом к дому и села к селам, изгои и сябры, и борти и пожни, ляда же и старины». Сябры — это свободные крестьяне, разновидность смердов. Епископ Тверской XIII в. (умер в 1289 г.) в одной из проповедей говорит: «Но глаголю вам, царем и князем и наместником: утешайте скорбящих, избавляйте убогих от рук сильных: сии бо от богатых обидими суть и притекают к вам яко защитником благим; но вы, цари и князи и наместници, подобии есте тучи дождевней, иже истечает над морем во время ведра, а не над землею, жаждущею воды: вы тем более даете и помогаете, у них же много злата и серебра, а не тем иже не имуть ни пенязя: бедных порабощаете, а богатым даете». Об этом епископе летописец говорит: «Князя не стыдящеся пряся, ни вельмож… нищая же и сироты жаловаше».

Перед нами раскрывается процесс освоения различными типами владельцев земли с населяющими ее смердами — обычный процесс феодализации, характерный для всех стран, переживавших феодализм.

При этих условиях два основных типа смердов — еще не освоенные феодалами и уже попавшие к ним в непосредственную зависимость — есть факт столь же обычный, как и неизбежный. В одних феодальных странах в разные периоды их истории оставалось больше неосвоенных феодалами крестьян, в других меньше, но оба типа крестьян очень хорошо известны всем этим странам. В России значительная часть крестьян (почти весь север) оставалась незнакомою с непосредственной властью феодалов даже до 19 февраля 1861 г.

Изгои

Едва ли я ошибусь, если скажу, что у современного читателя при слове «изгой» невольно вызывается в памяти знаменитый текст, где фигурируют — не знающий грамоты попов сын, обанкротившийся купец, выкупившийся холоп и, в конечном счете, осиротевший князь. Обычность этих ассоциаций говорит, несомненно, о популярности приведенного текста, но и после ссылки и убогих отнимаем. Серапион, епископ Владимирский. Слово о мятежи жития сего // «Правосл. собес.», 1858, кн. 2, с. 481–483. Петухов считает это Слово произведением русским домонгольского периода, но отказывается считать автором его Серапиона (Е. Петухов. Серапион Владимирский, с. 12. СПб., 1888).

на этот текст вопрос остается нерешенным, потому что он гораздо сложнее, чем кажется с первого взгляда.

В ст. 1 древнейшей «Правды Русской» в числе общественных состояний, имеющих право на 40-гривенную виру, значится и изгой («Аще будет русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изгой будет, любо словенин, то 40 гривен положити за нь»). Обычно наши исследователи не обращают внимания на то, что источники говорят об изгоях двух категорий, городских и деревенских; исследователи мало также отмечают и ту эволюцию, какая происходит с изгоем на протяжении времени, освещаемого памятниками, знающими этот термин. А между тем, совершенно очевидно, что между изгоем, имеющим право на 40-гривенную виру (а по древнейшей «Правде» другой виры вообще и не было), и между теми изгоями, которых князь Ростислав в 1150 г. передавал вместе с селом Дросенским Смоленскому епископу или которых, по сообщению митрополита Климента, ловят в свои сети ненасытные богачи, наконец, теми изгоями, которых церковный «Устав» Всеволода начала XII в. зачисляет в состав людей церковных богадельных, разница очень заметная[300].