Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Красногорская называет молодого человека будущим рязанской поэзии. Все соглашаются. Молодой человек доволен.

Иногда начинает казаться, что поэзия что-то значит, только пока создается, пока не закончен творческий процесс. Потом начинается ознакомление и вырождение.

Мужчины-частушечники, властью, данной Красногорской, объявляют перекур.

Около раздевалки стоит стол в окружении бежевых кресел.

Сафронова приветливо улыбается, и я задерживаюсь около стола.

— Что вы здесь делаете? Разве не слышали, что Ирина Константиновна позвала всех в галерею? — спрашиваю я, чтобы начать разговор.

— Мы устроили здесь то, что обычно делается всегда там, только в меньшем масштабе, — растягивая гласные, сонливо произносит Сафронова, — критикуем.

Я вижу на столе печатные листы. Причем отпечатаны они не на компьютере, а на машинке.

— Позвольте взглянуть…

Я глотаю строчки, понимая, что псевдопономарева, которую к тому же и зовут также — Татьяна, зачитала только что два самых лучших стихотворения.

Стихотворение, посвященное жертвам Беслана — точь-в-точь евсенкинское оплакивание Листьева — и все в том же духе. Сентиментальная лирика, позволяющая выплеснуть эмоции. Это ли функция поэзии?

Меня привлекает стихотворение, написанное от имени Ставрогина. Псевдотаню в нем привлекло донжуановское начало: способность и возможность соблазнять женщин и бросать их, не испытывая угрызений совести…

— Так вы читали "Бесов"? — удивленно спрашиваю я.

— Да, — по голосу понятно, что она не знает, как со мной общаться, ей непонятен статус.

Сафронова ревниво смотрит на меня.

— И как вам?

Она не отвечает, и правильно делает, потому что вопрос некорректный.

Я стою около них еще минуту, делая вид, что слушаю беседу, на самом же деле, разглядывая ноги псевдотатьяны. Красивые ноги.

Довольно!

Вместо Елены Евгеньевны я иду на крыльцо к мужикам.

На улице тепло. Даже кажется, что в воздухе пахнет весной.

Мужчина, стоящий рядом, говорит о каких-то обычных, совсем не поэтических вещах, а в его словах читается: "И что мы, дураки, делаем здесь? Только тратим время. Нет, чтобы заняться чем-то полезным. Кому это все нужно?"

Чувствуя подтекст, я проникаюсь симпатией. Тем более, что он, как и я, не курит. Мы просто стоим, беседуем и любуемся зимой, в которой неожиданно появляются весенние признаки…

После повторного чаепития и попыток решить финансовые вопросы, люди начинают расходиться. У каждого при себе сборник стихов, презентовавшихся сегодня, новый номер журнала "Утро", "который стал цветным" (как радостно сообщила Красногорская) и чувство напрасно потраченного времени.

Я захожу к Елене Евгеньевне.

— И зачем тебе, Родион, все это нужно?

— Что… нужно?

— Все эти собрания?

— Может, что-нибудь напечатают.

— И что дальше?

— Если это не имеет смысла, то что тогда имеет?

— Жениться тебе надо, Родя, — грустно подводит Елена Евгеньевна.

Черт те что! Когда же кончится это наваждение? Дело даже и не в Насте уже. Я смотрю в настоящее, вижу настоящее, а думаю о прошлом, словно я иду по этой дороге не сейчас, а тогда, не сейчас с мыслями о прошлом, а тогда — с мыслями о будущем, то есть о настоящем моменте, которое для меня тогдашнего является будущим.

Пребывая постоянно в этом междувременье, я проживаю жизнь, ожидая смерти. Жизнь как трагедия. Во что я превратил ее? Когда это началось?

Место действия — бабушкина квартира. В кладовке хранилась обувь. Я брал мамины босоножки, вдыхал запах, исходивший от них, и он сводил с ума. Движимый инстинктом, прижимал к груди, животу, не понимая еще, но чувствуя неизъяснимое удовольствие. Высокая параллелепипедообразная коробка, на которой изображены все виды конфет из тех, что только можно себе представить. Манящие и красотой, и запахом. Мне нравился вкус начинки, которая находилась под глазурью, карамелью и другими слоями, а слоев было удивительное множество. Но чувства, испытываемые от контакта с обувью, сильнее. И я наслаждался конфетами, предвидя грядущее наслаждение от обуви.

А почему в моей памяти конфеты с коньяком стоят рядом с босоножками? Сходность ощущений или широкий спектр наслаждений освещает малейшие детали этого дня?

Я разворачиваюсь и иду третьим путем, который не несет в себе воспоминаний. Что представляет сейчас жизнь? Я сознаю, что мое бытие — временное состояние. За ним должно последовать что-то определенное. Какое-то "да" или "нет". Внешне этот выбор будет связан с Настей, но нужно будет избрать какую-то цель, а это почти невозможно, потому что надо заново открыть Бога, помириться с миром.

Я пытаюсь найти время, когда простил миру грех и, кроме наших паломничеств с Людкой, такого времени обнаружить не могу. К чему призывал Христос, говоря: "Если не станете, как дети, не наследуете Царства"?

Мама думает, что меня ждет большое будущее. Она не понимает, что мы подвешены между пластами времен. И что будущего у нас нет и быть не может, потому что мы проживаем его в своем прошлом.

Школьная жизнь затягивает. Усталость. Когда приходишь домой, хочется спать. И бабушкина болезнь, и Павлова — все уходит. Звонки будильника делят жизнь на отрезки, обозначающие моменты приложения усилий. С утра я успокаиваю себя тем, что скоро все кончится. Надо потерпеть 5 уроков, надо потерпеть шесть уроков. Дальше будет легче.

Время непрерывно бежит к следующим каникулам, а жизнь, как старая телега, тащится, скрипя спицами. Остается только выяснить, кто же запустил всю эту технику.

Как бы я ни убеждал себя, что меня мучает неопределенность, дело было не в этом. Я не знал, что делать. Мне пришло в голову, что на самом деле никогда нельзя ничего изменить, просто понимание приходит в критических условиях.

Из-за нервного возбуждения я проснулся свежим и выспавшимся. Я ехал в школу и вспоминал, что говорила Зеленова: "Когда вы входите в дверь, все личное должно остаться за ней. Это — необходимое условие".

Как-то мы с Катей смотрели фильм, в котором клоуну сообщили, что у него умерла мать, а ему необходимо былой выйти и смешить людей. Он справился с задачей, ему даже сказали, что в этот день он был особенно бесподобен.

Теперь Катя мертва, а я выступаю в роли клоуна, и не могу сказать, что это действо является подвигом.

Мамы дома не было. Она приехала только в восемь. Была спокойна. Только выглядела утомленной.

— Рассказывай.

— Давай сначала попьем чай.

Я поставил ковшик на газ.

— Задавай вопросы — так будет лучше.

— Он может умереть?

— Да.

Я был готов к этому ответу, но сейчас слово вызвало в уме картину, которую я хоть и представлял, но принять внутренне не мог: вот проходит день, вот мама говорит, что отец умер, вот мы суетимся с похоронами, едем на кладбище, где кроме нас с мамой никого нет, и гроб засыпают. Нестерпимо.

Я отогнал мысли, потому что внутренний голос — демон стал убеждать: "Тебе стало плохо из-за похоронной суеты".

"Прочь, прочь", — прогнал я alter ego.

— А как он попал под машину?

— Он не помнит. Очнулся в "Скорой помощи", назвал фамилию и место моей работы, сказал, что возвращался с работы.

— Водитель скрылся?

— Да.

— Какие повреждения?

— Перелом основания черепа, сломаны несколько ребер. Когда я его увидела, не узнала: голова неестественной формы, огромная, не круглая, а какая-то узловатая, глаз — нет. Мне показалось, что глаза вытекли. Из ушей и из носа идет кровь, но врач говорит, что это хорошо. Ушиб мозга. Сейчас в мозге кровь. Если он и выживет, то доктор говорит, скорее всего, будут припадки…

Я представил отца, бьющегося в приступе эпилепсии. Пена изо рта, кровавая, страшная, слепое лицо с пустыми глазницами, худенькое тело ребенка. Передернуло.

Попробовал представить, что бы Настя сделала сейчас, если бы я попросил о помощи. Наверное, ничего. Она хороша только в декоративных целях.

— Когда к нему можно будет съездить?

— В воскресенье. Завтра я схожу в больницу к бабушке. Отцу все равно сейчас ничего не надо — есть он не может. Ты спокойно сходишь на работу. А в воскресенье съездим вместе в Канищево.

— Он в областной?

— Да, в областной.

Мы ложимся спать. Телевизор смотреть не хочется.

И мама, и я — мы оба живем по инерции. От этого отчасти становится легче: мы делаем то, что должны, ни больше, ни меньше. Жизнь сама расставляет приоритеты. Дела, которые казались важными, преспокойно ждут очереди, а мы думаем о больницах, о родных, о том, что мы можем сделать, и не думаем о том, что сделать не можем. Круг интересов сузился. Бытие замерло.

Я задумчиво говорю:

— Мам, представь. Сейчас мы попадаем в аварию. Хорошо, если сразу на тот свет. А если нет? Ложимся в больницу — и тогда все вчетвером умираем от голода, потому что к нам ходить будет уже некому!