Песни в пустоту - Александр Горбачев

“Карьера” – именно в кавычках – Машнина как будто бы провоцирует поговорить о нем в сослагательном наклонении, но в данном случае это совершенно неуместно. Можно, конечно, вообразить себе, что, продержись “Машнинбэнд” на сцене еще буквально пару лет, к нему бы пришло признание: как раз в это время в российскую тяжелую альтернативу пришла новая публика, деньги и медиа (у некогда полумаргинальной музыки появился даже свой рупор в лице альтернативного кабельного телеканала). Но представить себе Машнина, очкарика в костюме, в качестве подросткового кумира как-то не получается. Его вообще не очень получается представить себе героем, и в этом смысле тихий конец “Машнинбэнда” – возможно, единственно логичный финал.

Другой вопрос, что в этом финале все время возникает какая-то недосказанность, многоточие. В 2010-м году, когда о Машнине почти все уже забыли (и уж точно никто давно не чаял побывать на его концерте), он вдруг вновь появился на сцене – в составе того самого совместного проекта с “Гражданской обороной”. Правда, произошло это уже после смерти Егора Летова и всего на один раз, а точнее, на четыре песни. Дело было в Петербурге, и один московский промоутер после концерта подошел к Машнину и предложил сыграть в столице. “Легко, – задорно ответил Машнин. – Вот эти четыре песни и сыграем!” А в ответ на замечание, что для полноценного концерта четырех песен все-таки будет маловато, пожал плечами и сказал: “Ну не знаю. Может, тогда ну его? Оно тебе действительно надо?” И в этом не было ни позы, ни горечи. Машнин и правда с удивлением смотрит на людей, которым действительно надо.

Сделал свой выбор, предпочел музыке стабильную работу, выворачиванию себя наизнанку на сцене – иронический блог, кочегаркам, гримеркам и подсобкам – просторную квартиру на окраине города: в некотором смысле Андрей Машнин больше похож на героя 2000-х, чем любой другой герой этой книги.

Наталья Чумакова

Машнин все-таки очень недооцененный. И это, мне кажется, во многом из-за того, что он попал со своими музыкантами в какую-то общую струю, и они его не то чтобы заслонили… просто он ассоциировался с этой компанией и не прозвучал сам по себе, как должен был. Мне кажется, что он шел на поводу у своих музыкантов. Он же не музыкант, он, в отличие от того же Егора, не представлял себе, как это должно звучать на выходе. Когда мы сделали с ним проект, мы музыку перекроили, но его это устроило.

Алексей Коблов

У “Машнина в Гробу” был очень хороший концерт всего из четырех песен. Три Машнина и одна – “Обороны”. Смотрелось очень мощно. Такая полуимпровизационная история. Играл Паша Перетолчин, барабанщик “Гражданской обороны”, Наташа Чумакова на басу и Андрей “Худой” Васильев на гитаре. Это был протопанк с очень грязной гитарой, плотной и мощной ритм-секцией и Машниным, который орет свои тексты. Что характерно, он закончил “Пошли вы все нахуй” “Гражданской обороны”, прекрасно ее исполнив и выразив свое отношение и участников проекта к подобным мероприятиям (“Машнин в Гробу” выступали на концерте в честь 25-летия “Гражданской обороны”. – Прим. авт.). Машнин вообще никуда не ушел. Он просто перестал этим заниматься. И если его пригласить и он выступит, он это сделает не хуже, чем раньше.

Наталья Чумакова

Идея проекта “Машнин в Гробу” появилась очень просто. Я как-то приехала летом в Питер, мы сидели на кухне, винцо попивали, и я говорю Андрею: “Почему ты не играешь? Это, может быть, единственное в этой жизни, что я хочу еще услышать и посмотреть”. Ведь это же было очень здорово, действительно очень здорово. А он отвечает: “У меня вся группа разбежалась, ты мне подыграешь?” Я говорю: “Да, конечно, ради такого случая!” И потом подумала: а как мы это сделаем? И кто будет гитаристом? Барабанщик-то, Паша Перетолчин, у нас есть, а гитариста нет. И тут, уж не помню как, у нас возник Худой. Мы почти не репетировали, я два года не играла, Машнин пять лет не пел. Причем он тут же сорвал голос на репетиции, так и отправился на концерт. Думали, вообще ни звука не сможет издать. Но ничего, проорал. И вообще получилось здорово. Я надеюсь, что это был не последний раз и что удастся раскрутить Машнина на то, чтобы он еще что-то сделал.

Сергей Фирсов

Продолжения “Машнинбэнда”, как мне кажется, быть не может. Машнин забил на все. И на всех нас. Мы ему звоним, приглашаем – а он не приглашает. Мне кажется, ему все до жопы. Он окончил литинститут, нашел работу в “Пятом колесе” и так до сих пор и работает. Уже вторым человеком там стал. Сидит и косит бабки. Хотя… человек такого литературного таланта сидит и правит тексты про машины… Мне кажется, это просто западло должно быть. Но он выбрал себе такую судьбу.

* * *

…а я спокоен, как мертвое мореВ шапке-ушанке с павлиньими перьямиСижу один на своем забореВ полном согласии духа с материейПора тлеть!Я уже стлел на третьЯ больше не буду горетьТолько тлеть, тлеть, тлеть

“Машнинбэнд”, “Тлеть”

Глава 5

Вернулся с неба: Веня Дркин и акустическое подполье

“Акустика – это не дань моде, это тяжелая реальность, потому что не на чем играть”.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

А смерти нет!Она может быть там, где есть жизнь,А на войне…А на войне, то есть там, где все мы,Либо окоп, либо госпиталь, либо победа…День Победы – он не близок и не далек,День Победы – он не низок и не высок.Как потухшим костром догорел паренек,Значит, он победил, и какой ему прокОт расстановки тактических сил…Он уже всех простил, он уже все забыл…По дороге домой он собой прокормил,Мы ему помогли чем могли —Поклон до земли.

Веня Дркин,“День Победы”

Весной 99-го года по телевизору крутили первый клип мало кому еще знакомой певицы Земфиры – ее лица в нем не было видно, но ее надрывный голос уже готов был зазвучать в полную силу на территории от Владивостока до Калининграда. Весной 99-го из Петербурга прибывали кассеты с первым альбомом смешной и непонятной группы “Ленинград”, а пьющие столичные интеллигенты придумали просветительские распивочные, где можно было бы заседать в своем кругу. Весной 99-го страна оправлялась от дефолта – появлялись новые журналы и радиостанции, русский интернет из закрытой секты превращался в полноценное информационное поле. Весной 99-го президент отправил в отставку правительство Примакова, а петербургский разведчик с незапоминающимся лицом и смешной фамилией Путин был назначен секретарем Совета безопасности РФ. Весной 99-го в просторном концертном зале Центрального дома художника играла Ольга Арефьева – у нее тоже дела шли в гору; людям, стоявшим на сцене, и людям, смотревшим на сцену, наверняка казалось, что и для них наступают новые времена. В какой-то момент к микрофону вдруг вышла Умка (тогда как раз начавшая выпускать компакт-диски – тоже, в общем, веха) и сообщила публике две новости. Первая: повесился Евгений Чичерин, он же Чича, пермский вольный художник, лидер группы “Хмели-сунели”, игравшей блажной и щедрый фолк-рок. Вторая: в Москву привезен Александр Литвинов, он же Веня Дркин, лихой украинский блондин, светлейший князь русского бард-рока, – привезен в коме, на последней стадии рака крови, привезен, как выяснилось несколько недель спустя, умирать.

Весной 99-го в России и вправду наступала новая эпоха – но почти никому из тех, на кого тем вечером обрушились эти два катастрофических известия, в ней места не нашлось.

Веня Дркин – пожалуй, самый странный герой этой книги. Другие нарекали себя звучными именами, наносили на тело эзотерические символы, творили из музыки ритуал – он назвался дурашливым, почти подростковым псевдонимом и сочинял сказки о волшебной любви сельских леди и джентльменов. Другие кромсали железо, крушили мелодии электричеством, зазубривали звук до обжигающей остроты – он переиначивал танго и Вертинского, пестовал акустику. Другие ревели, стонали, кричали – он пел гласно, чисто и весело. Другие принимали на себя удары веществ и отправляли сознание в опасные путешествия – самым большим его прегрешением против здоровья был алкоголь, да и то являлся не столько манией, сколько неизбежностью. Другие были воплощением всех жестоких противоречий эпохи – Веня Дркин стал ее жертвой.

Он наследовал одновременно Гребенщикову и Аркадию Северному, он играючи брал на вооружение самые пошлые жанры – и делал их смешными и новорожденными, он придал смысл всей бесконечной суете, творящейся на пересечении КСП и русского рока, он придумал альтернативный шансон за несколько лет до того, как эту музыку назвали своими словами и пустили в тираж. Из него – это даже по записям заметно – хлестал могущественный и неприкаянный восторг созидания, даже в самых смертельных его вещах билась неуемная жажда жизни, его вздорная радость самонадеянно шла наперекор условиям, в которых он вынужден был петь и писать. Он стучался во все двери – ему открыли только тогда, когда он умирал на пороге.