Любовь у подножия трона (новеллы) - Елена Арсеньева

— Целоваться? – пробормотал он наконец. – Опять с вами целоваться? Нет! – выкрикнул, с пьяной решительностью покачивая пальцем перед самым носом склонившейся к нему Екатерины. – Не хочу я с вами целоваться и не буду!

— Но как же фант… – заикнулся растерявшийся Николай, и Петр обернулся с нему с истинной яростью:

— Фант, говоришь? А этому фанту вашему лучше бы в окошко выпрыгнуть, как и было сказано. Ясно вам, господа хорошие? В окошко! Ну! Быстро! – Широко взмахнул рукой, как бы отметая всякие возражения: – И все! И довольно! Хочу спать!

И, качаясь из стороны в сторону, вывалился из залы в коридор, так сильно запутавшись ногами на пороге, что проворный Лопухин едва успел его поддержать.

Следом стремительно, словно боялись долее задержаться в обществе опозоренных хозяев, зал покинули остальные гости, торопливо разбегаясь по отведенным им комнатам.

Через несколько мгновений в зале остались только Долгорукие. Князь Алексей Григорьевич сорвал с лица повязку, с отвращением отшвырнул в угол и первым делом отвесил пощечину злорадно усмехающейся княжне Елене. Та с воплем опрокинулась на руки матери, но та женщина не стала тратить времени на утешения и, повинуясь грозному взгляду мужа, поспешно выволокла дочь вон. Следом выскочил до смерти перепуганный Николай.

Екатерина стояла, стиснув перед грудью руки, бледная, неподвижная, словно перед казнью. Такой же мертвенный вид имел и старший Долгорукий.

— Да бросьте, – с неловкой жалостью пробормотал князь Иван, переводя взгляд с сестры на отца и даже забывая о привычной неприязни к ним. – Ну чего вы так?.. Пьян же, лыка не вяжет, вот и несет Бог весть что. Плюньте и забудьте, утро вечера мудренее.

Ни Алексей Григорьевич, ни Екатерина даже не шелохнулись, не удостоили его взглядом.

— Смотрите, как хотите, – обиженно вздохнул князь Иван, – коли так, пошел я.

И удалился в полной тишине.

Отец и дочь какое‑то время еще хранили молчание, потом Екатерина с усилием разлепила онемевшие губы и невнятно проговорила:

— Ну, ладно. Я тоже пойду.

— Спать, что ли? – бросил Долгорукий, бесясь оттого, что их задумка не удалась, однако не имея ни сил, ни желания утешать потрясенную дочь. У него у самого как оборвалось нынче от слов императора сердце, так до сих пор и не встало на место, что же говорить о Катьке, которой все равно что плюнули в лицо, да еще прилюдно? Неважно, что стоит сейчас с каменным выражением, – на душе небось таки–ие кошки скребут…

— Ну да, – тем же блеклым голосом произнесла Екатерина. – Пойду спать. А ты не забудь, что его величество хотел поутру щеночков нового помета посмотреть.

Алексея Григорьевича аж шатнуло. Да не ослышался ли он? Может ли такое быть? Неужели Екатерина все же намерена довести до конца то, что они задумали совершить сегодня, – довести до конца, несмотря ни на что?!

Он ни о чем не спросил – побоялся спугнуть удачу. Отец и дочь только обменялись взглядами. Вопрос был задан, ответ получен… И все, что мог сделать Алексей Григорьевич, когда прямая, будто аршин проглотившая, Екатерина прошла к двери, – это перекрестить напряженную спину своей любимой дочери и выдохнуть:

— Храни тебя Бог…

…На другое утро камердинер Степан Васильевич Лопухин в половине восьмого отворил дверь опочивальни, где всегда спал государь, когда приезжал в Горенки, и на цыпочках прокрался к кровати.

Вот те на! Под пуховым алым одеялом – очертания двух тел. Торчат голенастые ноги – не то чтобы мужские, но и не мальчишеские. Пальцы грязные – государя не заставишь лишний раз на ночь ноги вымыть. Вот уж правда что мальчишка!

Впрочем, какой же он мальчишка, если с его ногами переплетены стройные женские ножки? Это, братцы мои, уже чисто мужские дела–делишки!

Степан Васильевич постоял минутку, с видимым удовольствием любуясь маленькой сухощавой ножкою с крутым подъемом и округлой розовой пяточкой. Совершенно все как в старинной песне: «Округ пяты яйцо прокати, под пятой воробей проскочи». А какие чудесные пальчики! Такие пальчики перстнями золотыми да серебряными нужно унизывать, как принято у восточных красавиц. Вообще, ножка вполне достойна сказочной царевны.

Чьи ж такие ножки могут быть, а? Кого успел заманить вчера в свою постель непутевый отрок? Вроде же был пьянее винища…

Прелестные ноги обнажены были только до колен – все, что выше, пряталось под одеялом, которым спящие накрыты были с головой. Степан Васильевич походил вокруг кровати на мягких лапках – он нарочно появился в толстых шерстяных носках, чтобы и ступать бесшумно, и ноги не застудить, – но разглядеть ничего не удалось. Вот закопались! Не тянуть же одеяло с этих шалых голов. От Петеньки, его царского величества, на такое можно нарваться…

Ладно, время идет. Он подошел к печи, где лежали с вечера приготовленные растопка и дрова, и принялся проворно, со знанием дела разводить огонь. Конечно, можно было позвать истопника, но Степан Васильевич сам любил возиться с печью, а потом разве можно допустить, чтобы посторонний увидал царскую ночную гостью? Вдруг окажется не какая‑нибудь пригоженькая малышка из девичьей, а дама из общества? Бывало и такое, бывало. Внучок весь пошел в дедушку–блядуна Петра Алексеевича…

Степан Васильевич дипломатично грохотал полешками и кочергой, шуршал берестой что было силы, а сам настороженным ухом ловил, не зашевелились ли спящие. Ну, пора, пора, голубки, пора просыпаться, не век же спать–почивать!

Ага, заскрипела кровать. Не иначе, дошли молитвы на небеса! Степан Васильевич начал было пристраиваться половчее и понеприметнее оглянуться, чтобы все же увидеть неизвестную красавицу. Однако сдержал любопытный взгляд. У государя утром иной раз такая охота к продолжению наслаждений просыпалась – куда там ночным страстям! Вдруг снова пожелает помиловаться? Не сбежать ли, пока не поздно, пока голубки его не заметили?

Ан поздно.

— Степан, воды подай! – раздался хриплый голос повелителя всея Руси, который спросонок всегда говорил каким‑то стариковским прокуренным басом. Ну да, страсть к табачищу он тоже унаследовал от деда и дымил с утра до вечера почем зря! – А ты, милая, радость моя… – И наступило молчание, а потом Степану Васильевичу почудилось, что государь вдруг разом помолодел годков этак на десять, потому что голосишко у него вдруг сделался тоненький–тонюсенький, совершенно мальчишеский. Более того – показалось Степану Васильевичу, будто малец этот вот–вот зальется слезами, потому что воскликнул плаксиво, испуганно: – А это еще кто?!

— Ваше величество, помилуйте! – послышался обиженный женский голос, и Степан Васильевич, забыв выучку и осторожность, резко обернулся, уставился недоверчиво на кровать, где, в невообразимом месиве подушек, простыней и одеял, рядом с перепуганным, всклокоченным императором сидела такая же перепуганная и всклокоченная… княжна Долгорукая.