Жалитвослов - Валерий Вотрин

Сделанное им только что открытие поразило его в самое сердце. Мельницы, оказывается, были полыми. Он не тешил себя иллюзией, что лишь одна из них пуста. Партия, когда у нее это получалось, была в своих действиях довольно последовательной. Зачем же тогда было устанавливать эти истуканы на центральной площади? К чему это лицемерие? Он терялся в горьких догадках. Только у сердца, там, где лежала открытка, была тепло.

— Доброе утро, Сергей Михайлович, — сказал рядом голос Колобцовой. — Готовитесь к выступлению?

— Д-да, — ответил он, думая о другом.

— Ну, пойдемте…

Он повлекся за ней, не смотря по сторонам. Как и в прошлый раз, громадный зал был полон народу. Манусевич уже занял для них место в первых рядах.

— Что-то вы сегодня кислый какой-то, — заметил он Кметову вместо приветствия. — Случилось что?

— Родители вспомнились, — ответил Кметов.

— Эх, эх, — вздохнул Манусевич сочувственно. — Читать-то готовы?

— Готов, — ответил Кметов и вдруг понял, что читать он не готов. Он же засунул жалитвослов в мельницу. Что же он читать будет? И тут же вспомнил, что много ему сегодня читать не надо, а надо всего лишь выполнить обещание, данное Камарзину. Холодный пот прошиб его. Трясущимися руками он полез в портфель и вытащил оттуда одну-единственную бумажку с текстом анафемы. Взглянул наверх: ложа еще была пуста.

И тут новая мысль буквально прошила его насквозь. Да не насмехался ли над ним покойный, пользуясь его, Кметова, неопытностью? Ведь анафематствовать требуется целым собранием, тогда и сила такого группового проклятия сильнее. А один воин не может послать проклятие целому полю. И тут сверху раздалось:

— Слушаются жомные жалитвословы. Председательствует вице-премьер правительства Георгий Соковнин.

При словах этих вздрогнул Кметов. Когда же успели убрать Кочегарова? Но тут с обеих сторон подтолкнули его, несколько голосов шепотом произнесли его имя.

Сегодня он читал первым.

На подгибающихся ногах Кметов пошел к трибуне. Сверху взирал на него ряд бледных лиц. Ему казалось, что в них сквозит удивление тому, что в руках у него одна-единственная бумажка. И он держал ее перед собой, как щит их удивлению. У трибуны его уже дожидался Манусевич, взгляд его тоже был прикован к этой бумажке. Кметов молча отодвинул его от трибуны и утвердился в ней. Поднял взгляд кверху. Оттуда, из ложи, словно водопад, лилось на него молчание, утопившее в себе весь зал, и Колобцову, и Манусевича. Единым строем воздвигалось молчание вокруг Кметова.

Он приблизил бумагу к своим глазам и начал читать. Вначале тонкий, дрожащий, голос его постепенно окреп, а вместе с ним крепло и становилось зримым молчание, что, словно вертеп о шести столпах, выросло вокруг него. И, вознося свой голос к куполу сего вертепа, Кметов понял окончательно, что не совладает, не справится один с проклятием целому правительству. Его анафема будет жидкой, разбавленной этим вселенским молчанием. Его голос не будет гласом целого народа, а лишь гласом одного человека, заблудшего и требующего исправления. И одного человека лишь имеет он право проклянуть. За спиной постепенно нарастал шум.

Так он добрался до того места, где нужно было назвать имя. Он остановился. Родители пришли ему на ум, белый город у моря.

— Георгию Соковнину анафема! — возгласил он неожиданно для самого себя и услышал наверху как будто облегченный вздох. — Да будут дни его мали и зли, — продолжал он дальше по тексту, — и жалитва его да будет в грех, и да изыдет осужден…

На секунду подняв глаза, он увидел, что в ряду бледных лиц одно выделяется своей меловой белизною, а другие лица вроде отстранились от него. Опустив глаза, Кметов продолжал:

— Да будут ему каиново трясение, гиезиево прокажение, иудино удавление, Симона волхва погибель, ариево тресновение, Анании и Сапфири внезапное издохновение…

Ропот за спиной нарастал, перешел в сдавленные крики. Стал приближаться шум многих ног, полукольцом охватывающий его. Стойко продолжал Кметов читать, прочел:

— Да будет отлучен и анафемствован и по смерти не прощен, и тело его да не рассыплется и земля его да не приимет, и да будет часть его в геенне вечной, и мучен будет день и нощь…

И из последних сил пропел:

— Анаааафема!

Шум за спиной усилился. «Не гляди!» — шепнуло внутри, но он не утерпел, оглянулся. И тут же все, что до времени стояло за спиной, — черные клобуки, когти, искривленные лица, все великое множество населяющих зал людей и статуй, — кинулось на него и подмяло под себя.

* * *

— …Вот и вся повесть, детушки, — закончил Пыж, оглядывая собрание. — А что правда это истинная, то Ведмедев подтвердит.

— Ты хорошо рассказал, хорошо, — кивнул Ведмедев.

— А что же стало с Кметовым, батько? — спросил какой-то молодой рабочий.

— Разное говорят, — отвечал Пыж. — Кто говорит, что услали его в Сибирь, на песчаные рудники. А некоторые говорят, что уехал он на запад и воссоединился с родителями. Говорят, неплохо устроился, стал инженером по песколовкам. А мельницы его так и стоят. Но в какую мельницу сунул Кметов свой жалитвослов — нам то неизвестно.

— А что же Соковнин? — спросил Ведмедев.

— Да ты что же, газеты не читал? — переспросил Пыж. — Скончался вскоре после этого в паразитологии первого стационара. Вместо него теперь снова Кочегаров.

— А хто сейчас в квартире Кметова живет? — пробасил кто-то. — Или пропадает жилплощадь?

— Живет там Чижов, инженер очистных сооружений по профессии, — ответил Пыж с тонкой улыбкой знатока, — и он у нас исполняющим обязанности начальника отдела жалитв. Это он предложил добавлять в сок чернички. Умный человек. Патриот!

Снаружи коротко бамкнул сигнал: обед закончился.

— Политинформации баста! — протянул кто-то с жалостью, и тут же стали расходиться.

— Батько! — позвал Пыжа тот же молодой рабочий. — А как же партия? Ставит ли она за Кметова свечку?

— Партия, — произнес Пыж со значением, — за всех ставит свечку. А теперь марш на работу!

И, щелкнув затвором, пошел по проходу, зорким взглядом выискивая врагов партреволюции.

Грунт

(Повесть-диптих)

* * *

Бурятов проснулся от шума. Шумели деревья. Они шумели от ветра, он налетал на них с неожиданной силой и ломал сучья. Бурятов не любил эти ночные бури, которые приходили негаданно и так же неожиданно стихали, оставляя после себя наутро сломанные ветви и ворохи истрепанной листвы на тротуарах. Деревья же просто ненавидели эти бури и теперь негодовали. Их ропот доносился до Бурятова сквозь сон, пока не перерос в сильный шум. Тогда он проснулся и понял, что деревья дошли до точки.

Они и раньше были недовольны. Причин тому было много: маловодье, и птицы, и возросший в последнее время транспортный поток, и людское обхождение. Земля их тоже раздражала. Когда они еще только приживались здесь, все им нравилось — и земля мягкая, удобная корням, и климат теплый, и птицы веселые, воробьи да горлицы. Но со временем выплыла наружу подспудная правда. Оказалось, эта земля совсем не подходит деревьям. Глинистые почвы, разжиженные у корней многочисленными грунтовыми водами, к поверхности образовывали толстую непробиваемую корку, и корням оттого не хватало воздуха, тогда как от обилия влаги они начинали загнивать. Эта земля давила деревья, давила их корни, и потом — корни их были не здесь, всем своим растительным существом деревья помнили себя шелестящими где-то в других областях и странах, где все вокруг были одного вида и где никто не чувствовал себя чужаком.

Не только земля обманула их, солнце тоже. Летом его иго становилось невыносимым, гнело, заставляя сохнуть листья и начисто выпаривая влагу из почвы. К тому же явилась вдруг ниоткуда тьма мелкой прожорливой насекомой нечисти, вызывающей зуд в коре и в ветках беспрестанным своим точением, и уже не было прежних веселых птиц, склевывающих древоточцев. Вместо них появились майны, птицы злые и несговорчивые, любую щель в коре старающиеся превратить в дупло, чтобы вывести там кучу жадных, крикливых птенцов и натащить всякого хламу, способствующего распространению гнили.

Все это вконец истощило терпение деревьев. Оно сломалось и опало вниз ворохом обломанных веток. Деревья решили уйти. Не все, далеко не все, — те, которые оставались, удерживали их, говорили — куда вы пойдете, кому вы там нужны, у вас тут корни, не будете же вы их обрывать. Но Бурятов с удивлением слышал и другое. Он слышал шум осыпающейся глины, треск выдираемых из неблагодарной земли корней и то, как гулко, струнно обрываются те корни, что никак не желали выходить наружу. Деревья рвали свои корни, свою десятилетиями наращенную мощную корневую систему. Оставляя здесь все — молодняк, недовольных родственников, замшелые пни родителей, связи, место, они уходили. И Бурятов, выглянув в окно, увидел, как уходят деревья.