Жалитвослов - Валерий Вотрин

— А жмак-то когда? — забеспокоилась баба Таня.

— Это уж Пыж вам скажет.

— Спасибо, милый, спасибо, голубчик! — заговорила она, бочком придвигаясь к двери. — Будешь в Курково — заходи, всегда рады!

— Зайду, зайду, — хмуро пообещал Кметов, закрыл за ней дверь, медленно вернулся к столу. О том, что он только что сделал, не хотелось и думать. Чичка, куколь. Экий мерзкий жаргон, с тоской думал он, глядя в окно. Или язык нового мира. Народ хочет черничный сок, не заграничный. Народ — патриот. А мы — не патриоты? Чью волю мы исполняем? — с тоской думал Кметов, глядя в окно. Ведь строили баррикады, гибли — за сок. Отцы, деды. А нынешние-то, куколи, — черничный сок им подавай. Подавай чичку с коквой…

И не было сил у Кметова встать, замахать руками — кыш, мысли негодные! Они, негодные мысли, пользовались этим и радостно кишели в его ослабевшей голове.

Так, в мрачном и унылом расположении духа, досидел он до конца рабочего дня, ни разу не притронувшись к заветному отчету. Глядел в окно, вздыхал. За окном шел дождь. Серые тучи изливали на жом всенародную скорбь. Сок-сок-сок! — стучали по стеклу дождевые капли. Вот тебе, бабушка, и куколь, тоскливо думал Кметов.

Вдруг что-то привлекло его внимание. От цехов шли к воротам темные кучки людей, но, не доходя до ворот, останавливались на стоянке, перед его окнами. В сгущающихся сумерках ему могло это и показаться, но люди смотрели на его окна, вспыхивали огоньки их папирос. Молча они ожидали чего-то. Кметов понял, что что-то произошло, и ему стало жутко. Ведь это рабочие цехов, не народ, принялся он успокаивать себя, отступая в глубину кабинета. Это — свои. Надо свет потушить, билась в голове последняя мысль, из тех еще, негодных, что теперь запрятались по темным углам. И он уже направился было к стене, чтобы повернуть выключатель, как зазвонил телефон.

Он звонил часто, настойчиво, тревожно, и Кметов окончательно убедился в том, что случилось не просто что-то, а это «что-то» — большое и непоправимое.

Он и сам не помнил, как оказался в кабинете Толкунова. Как сквозь сон, ощутил он себя в кругу пристальных глаз. На него смотрел Домрачеев, на него смотрела Колобцова, на него смотрел Толкунов, забившийся в самый угол. Сидели какие-то люди, по виду министерские, и тоже молча смотрели на Кметова. Но главное, смотрел на него сидящий за толкуновским столом бритый желтый человек с мешками под глазами и странными, будто вывернутыми наизнанку ушами, и Кметов сразу же узнал его — то был заместитель фон Гакке, Соковнин. Видно, до его прихода они что-то обсуждали, а теперь вот смотрели на него. Все смотрели на него, молча, и страшно сделалось Кметову.

— Мы позвали вас сюда, Сергей Михайлович, — донесся до Кметова ровный голос Соковнина, — чтобы задать вам несколько вопросов. Как давно вы знаете Юлия Павловича фон Гакке?

— Лет пять, — с запинкой ответил Кметов.

— Лет пять, — как эхо, отозвался Соковнин, а люди вокруг закачали головами: — Лет пять… лет пять…

— Мы работали на одном предприятии, — добавил Кметов, с беспокойством оглядываясь. — Что случилось? Что-то случилось, да?

Вокруг него переглядывались. Толкунов, ощерившись, зверем глядел из своего угла.

— Этого еще нет в газетах, — донесся до Кметова по-прежнему ровный голос Соковнина. — Два часа назад возле Дома слушаний студент Камарзин выстрелом из пистолета смертельно ранил министра фон Гакке.

Страшная новость поразила Кметова в самое сердце. Ведь совсем недавно он видел Юлия Павловича, когда тот наравне со всеми крутил колесо жалитвенной мельницы…

— Как же так, — едва сумел он выговорить. — Я видел его совсем недавно…

— Перед смертью, — продолжал неумолимый голос, — Юлий Павлович просил нас, чтобы послали за вами. «Никого не допускайте до гроба моего, но просите моего убийцу читать по мне нерассмотренные жалитвы. Если же не согласится, то пошлите сей же час за инженером Сергеем Кметовым. Он знает…» Что он знает? Хотя бы еще минуточкой долее прожил, и узнали бы… Вы, верно, обещали ему что-то?

— Обещал? — тупо повторил Кметов. В голове было пусто, только сердце колотилось с неимоверной скоростью. — Ничего я ему не обещал.

— Ну ладно. Как и велел Юлий Петрович, мы просили Камарзина читать…

— Мы умоляли его читать, — подал голос Домрачеев.

— …Но он не согласился, — сказал Соковнин. — Вы, верно, знаете что-то, о чем говорил покойный? Что это?

Кметов силился произнести что-то, но язык его не слушался. Слезы стали в его глазах.

— Да жалитвослов это, — сказал из угла Толкунов. — Что еще он может знать?

— Действительно, — поддержал его Домрачеев. — Он из своего кабинета не вылезает, знай жалитвами занимается.

— Быть по сему, — сказал Соковнин и поднялся. — Обеспечьте ему трудовой отпуск на неделю и завтра приведите его в часовню. Это честь министерства и правительства — исполнить завещание нашего дорогого товарища фон Гакке, ничего не пожалея. И уж если отчитает Кметов три ночи, то получит премию за три года и повышение по службе. А если нет — то над ним самим станут читать жалитвы. Вы, — погрозил им всем пальцем заместитель министра, — станете над ним их читать.

13

Не разбирая пути, спотыкаясь, брел Кметов домой. «Он знает», — шептал он слова, произнесенные перед смертью фон Гакке. Я знаю? — спрашивал он себя. Да полно вам, что вы такое говорите. Ниоткуда он не мог узнать, что я знаю. Потому что я ничего не знаю. Ничегошеньки.

Пришедши домой, он разделся и, стуча зубами, забрался под одеяло. Волны холодного озноба накатывали на него. Где теплый песок, где зной, где полосатые зонтики? Пляж был сер и мокр, тучи свинцовой пеленой застили небо, прибой смыл весь песок в море, и оголились острые черные камни. Нужно возвращаться. Партия дала новое задание, — и сейчас часовня встала перед ним. Ряды горящих свечей. Закрытый гроб стоял посередине. Так тихо, что слышно было, как потрескивают свечи. Со страхом приблизился он к аналою. Раскрытая книга лежала там. Оглянувшись дико по сторонам, стал он читать, голос его громко возносился к куполу, отдавался в углах. «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене. Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя.» Да что за книгу он чтет? Это не жалитвослов, это — псалтирь! Ты не выполнил указаний партии. Что ты скажешь своему министру? Вот он, клацая зубами, встает из своего гроба! «Отступите от мене, вси делающии беззаконие, яко услыша Господь глас плача моего: услыша Господь моление мое.» Приближается, сверкая мертвыми очами! И нет с собой мела, и не очертишь круг. Господи! Господи!

Он очнулся. Казалось, каждая волосинка на теле стоит дыбом. Еще не веря тому, что проснулся, повел он глазами по сторонам. Была глубокая ночь. Ни звука не доносилось с улицы, только за стеной хныкал ребенок, и ласковый голос матери утешал его: «Гули-гули… Спи, Митенька, усни… В доме погасли огни… Митя-Митенька, усни…»

Полежав немного, Кметов встал с постели, босиком прошел в ванную и здесь налил себе соку, освежиться. Но не донеся стакан до рта, брезгливо отстранился. За последний месяц сок стал совсем скверный. Он уже не кислил, — навозной жижей несло от него. Вот о чем они все пишут. Вот когда становишься ближе к народу. Боясь уснуть, Кметов закутался в одеяло и стал ходить по комнате. Только сейчас до него дошло, что теперь он знает. Знает, что делать. Пусть только придет рассвет.

Еще не рассвело, а Кметов, имея с собой необходимые бумаги, был уже у ворот крепости. Нужно было торопиться. Сегодня первую ночь читать. Мощные стены нависали над ним. Из бойниц торчали грозно жерла пушек. Всюду серый камень, и острые углы, и штыки часовых. Только особо опасных государственных преступников держали здесь.

На входе он предъявил свои документы.

— Кметов, — прочел усатый жандарм зевая. — К кому?

— К заключенному Камарзину.

— Бунтовщик, государственный преступник… Не положено, — безразлично сказал жандарм, возвращая документы.

— По поручению правительства и лично замминистра Соковнина, — задержав его руку, значительно произнес Кметов.

Жандарм с сомнением оглянул на него и завел внутрь. Долго, лязгая замками, отпирали какие-то двери перед Кметовым, вели узкими, сводчатыми проходами. Наконец, пришли в крошечную комнатушку с бойницей вместо окна, велели подождать.

Спусти некоторое время ввели Камарзина. Его нельзя было узнать: лицо разбито, левый глаз совсем заплыл, передвигался он с трудом, еще и потому, что ногах были надеты тяжелые кандалы. Кривясь, одним глазом он попытался рассмотреть Кметова.

— А, Сергей Михайлович! — узнал он.

Кметов поднялся, не зная, что сказать.

— Хорошо меня, да? — выручил его Камарзин и на этот раз, с трудом усаживаясь на стул.