Соломон. Царь тысячи песен - Виктор Зонис

— Царь, великий мой царь! — Ванея дотронулся до плеча Соломона. — Ты отличаешься мудростью от всех нас, преданных слуг твоих. Немного найдется в народе людей, способных постичь глубину замыслов твоих. Но это… это… прямая дорога к погибели. Веры, истинной веры, никогда не бывает много. Твой отец Давид совершил много грехов человеческих, но во всем, что касается веры, был непоколебим. На вере построен Израиль. Зачем ты испытываешь ее, зачем позволяешь языческой заразе пускать корни в святом городе?

— А ты что скажешь об этом, Аменхотеп? — нахмурился Соломон.

— Не знаю… Вера — либо она есть, либо ее нет, ее не может быть больше или меньше…

— Может, может! — Ванея с ненавистью посмотрел на египтянина. — Великий Давид был в вере непоколебим, поэтому и объединил все колена в едином царстве, поэтому и побеждал всех врагов своих!

— Хватит, надоело! — Соломон сжал кулаки, и на шее его часто запульсировала жилка. — Я царь в Иерусалиме больше тридцати лет, но что бы я ни сделал, только и слышу — Давид, Давид! А Соломон? Тот Соломон, что построил Храм, дороги и крепости, дал мир народу Израиля, торговлю и процветание, до истечения дней своих обречен быть жалкой тенью Давида, отца своего? Нет в народе Израиля, да и вообще в природе человеческой почтения и благодарности к живым. Когда царствовал Давид, его хулили и проклинали, а когда ушел он от нас, признали величие его. К живым у живых — только зависть и ненависть, к мертвым — почтение и благодарность. А я пока — живой! И я не Давид, а Соломон! Посему быть — по слову моему!

Вернувшись во дворец, царь вызвал к себе Садока и Гада. Соломон неспешно прохаживался по тронному залу, бросая время от времени быстрые колкие взгляды в сторону застывших в угрюмом ожидании пророка и первосвященника. Наконец он уселся на трон.

— Сегодня утром Ванея избил Аменхотепа. Вам известна причина?

— Она известна самому последнему слуге во дворце, — едва сдерживая ярость, процедил Садок.

— Хорошо, проще будет говорить, — кивнул головой Соломон. — И что скажешь об этом, первосвященник?

— Скажу, что царь развел в доме своем мерзость языческую, и не только в доме, а и во всем Иерусалиме. И если бы это был не царь, а простой смертный, я велел бы побить этого человека, и первым бросил бы камень!

— Да, жалость, какая — я не простой человек, а царь, — ухмыльнулся Соломон. — Придется до поры обуздать тебе свою кровожадность… А ты, пророк, наверное, тоже приготовил для меня обличительные слова?

Гад плюнул себе под ноги:

— Гнев Божий страшнее любых слов. Бог тебе дал, он и заберет. Все отнимет у тебя. Опомнись, Соломон, пока еще не поздно — опомнись!

— Это пророчишь мне ты, человек, или Бог сейчас говорит устами твоими? — Соломон побледнел, на его виске родилась, набухла, покатилась по щеке капля пота.

— Это говорю тебе я, человек, когда заговорит Бог, поздно будет что-то менять.

— Хорошо, я услышал вас. А теперь прошу услышать меня. — Голос его стал вкрадчивым, тихим, примирительным. — Разве мог бы я без веры построить Храм, разве мог бы я без веры вершить в стране правосудие?

Вера моя сегодня сильна, как никогда раньше. Но и справедливость во мне не менее сильна и вопит голосом громким. Я недавно говорил с мореплавателями, что ходили в землю Офир. Много испытаний было на их пути, много лишений претерпели они. И знаете, что было самым тяжелым для них? Не скудость воды и пищи, не болезни и опасности, не жара и холод, а невозможность праздновать и горевать вместе с народом своим, приносить всесожжения Богу нашему великому! Так говорил мне каждый из них, говорил не ради похвалы и награды, а от сердца своего и по вере своей.

Народ Израиля — особый народ, мы знаем истину, которая есть наш Бог. Поэтому мы сильны сегодня, как никогда ранее, поэтому будем жить под небом, пока будет с нами пребывать дух Бога нашего, а значит, во веки вечные. Я знаю это, и в знании этом непоколебим!

Но, чем больше крепла во мне вера, не слепая, как голос крови, а осознанная и выстраданная, тем больше думал я: почему народы другие не постигли Единого, почему Он не внушил им тот трепет, который испытываем мы перед величием Его, почему не обратил их в прах за поклонение мерзким идолам? Бог не стал для них судьею. Но это хотите сделать вы! Хотите вершить суд над иноверцами, от имени Бога и заменяя Его.

Голос Соломона окреп, за несколько мгновений вырос от вкрадчивого шепота до обличающего крика. Внезапно он оборвался, повис в напряженном воздухе, остановился над сжавшимися фигурами пророка и первосвященника. И тишина, последовавшая за этим, была на пределе человеческих сил…

— Нам нет дела до других народов, как не вправе мы судить о замыслах Божьих. Это грех, большой грех! — прервал мучительную тишину Садок.

Соломон подошел к первосвященнику, обнял его за плечи:

— Не ссоры ищу я с вами, а понимания, — тихо произнес он. — Но разве меньший грех лишать веры других людей? Разве не помогли нам финикийцы построить Храм Богу Единому? Мы, приглашая их в Иерусалим, разве не знали, что они другой веры? Только Бог может судить людей за веру их, только Бог, но не смертные люди. Мы же можем судить только за грехи человеческие. И мы сегодня не можем изгнать всех чужеземцев из страны нашей, тем более лишить их права верить в то, во что они верят. Но веру истинную нужно укреплять, чтобы народ наш, глядя на язычников, не усомнился в ней и не поколебался. Я очень долго думал над этим. Священники и левиты должны отрабатывать хлеб свой, должны слепую веру в народе сделать осознанной. Мой великий отец, Давид, написал много прекрасных песен во славу Господа, да и я, хоть не обладаю даром Давида, тоже попытался восславить Сущего. Почему бы нам не исполнять их в Храме во время богослужений? Почему не дать народу Израиля насладиться пением во имя великого Бога нашего? Разве слово не бывает иногда сильнее и острее меча, разве не способно оно карать или миловать больше, чем самый суровый или мягкий приговор суда? Давайте же вместо того, чтобы воевать с несколькими жалкими и ничтожными капищами, сделаем непоколебимой веру в народе нашем, тогда презрение к мерзости языческой будет в нем сильно не страхом, а пониманием!

Глава 23

Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце. Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжении всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет — суета! Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. И удаляй печаль от сердца твоего, и отклоняй злое от сердца твоего, потому что детство и юность — суета.

Экклезиаст. Гл. 12

Соломон просматривал последние записи по истории Израиля. Царь уединился в парке — в той его части, где никто не смел появляться без особою повеления. Соломон читал внимательно, увлекся — в записях сообщалось о тех событиях, участником которых был он сам. На нескольких десятках глиняных табличек, в скупых беспристрастных фразах, уместились двадцать лет его правления — двадцать лет великих побед и досадных поражений. Соломону не все было по душе, и он задумался, соображая, что и где нужно подправить.

Вдруг его внимание привлекли посторонние звуки. Царь нахмурился, отложил глиняные таблички и, осмотревшись, заметил Аменет. Царица одна, без обычной свиты, в развевающейся, словно оборванный парус, накидке быстро семенила по дорожкам, периодически срываясь на бег. Соломон с интересом рассматривал Аменет, мстительно отмечая неуклюжесть ее движений, краску, которую быстрая ходьба и насмешливое солнце размазали по раскрасневшемуся лицу.

Та ли это Аменет, — подумал Соломон. — То ли это воздушное и благоухающее создание, вызывавшее во мне когда-то неизменное вожделение? Куда и когда исчезла прекрасная и загадочная египетская принцесса, с годами превратившаяся в сварливую и неряшливую царицу…

— А, вот ты где! Наконец-то я разыскала тебя, — Аменет поспешно приводила себя в порядок. — Нам нужно немедленно поговорить!

Соломон нарочито неторопливо сложил таблички в стопку, неприязненно посмотрел на царицу

— Как ты сюда попала, кто посмел тебя пропустить?

Аменет взвизгнула от возмущения, ее глаза, без краски

казавшиеся небольшими, засветились неподдельной ненавистью.

— Кто пустил? А кто посмеет задержать принцессу могущественного Египта?

Соломон усмехнулся:

— Сколько я тебя знаю, столько слышу о могущественном Египте. Меня это забавляет. Давно уже нет могущественного Египта, как давно уже нет и принцессы египетской. Ты — моя жена, всего лишь одна из моих жен. Говори быстро, что тебе нужно от меня, и уходи.