Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

Застонал Айдос: «Вот оно, несчастье!» Вскочил, бросился к двери, распахнул ее. Степь открылась перед ним. И вдали сотня верховых. Скачут к аулу, спешат.

Впереди Орынбай. Малахай лисий мечется на ветру рыжими отворотами, сенсеи, тулуп из крашеного меха, распахнут, и полы взлетают над крупом коня как крылья. Беркут — не всадник. И злой такой же. И беспощадный такой же.

Ждал Айдос Туремурата-суфи, хитрого, осторожного, богобоязненного, ждал братьев своих, оказавшихся в стане врага, но хитрее хитрого оказался Туремурат-суфи. Не прилетел сам и братьев старшего бия не послал. Кинул на главный аул джигитов Орынбая, давнего противника старшего бия. Не юзбаши своего, а недруга Айдоса. Бии вечно враждуют, вражда и ведет Орынбая.

«Несчастье!»- снова застонал Айдос.

Всадники приближались, словно не кони несли их, а быстрый ветер. Орынбай уже влетел в аул и несся по нему, размахивая плетью.

Айдос вышел на тропу перед своей юртой. На плечах его был чекпен, на голове — легкий кураш. В домашнем был бий, как и положено всякому хозяину, принимающему гостя. Без плети в руках, без ножа на поясе. Ладони соединены на груди, словно собирается поклониться путнику, оказавшемуся в ауле.

Осадил коня перед старшим бием Орынбай. Удивил его вид Айдоса. Вместо того, чтобы ударить плетью «хана», как велел суфи, повалить наземь, истоптать копытами, он уставился на Айдоса большими рыбьими глазами, словно на ровном месте наткнулся на холм.

«Бей, топчи!» — звучало в ушах приказание суфи. Но он не бил, не топтал — ждал чего-то. Может, грубого слова Айдоса или усмешки оскорбительной? Но не услышал грубого слова, не увидел усмешки. Услышал совсем другие слова.

— Сойди с коня, Орынбай! — сказал Айдос. — Будь гостем.

Напугали Орынбая эти слова. Мир, значит? Покой? А он прилетел жечь и топтать, убивать прилетел. Как оправдается перед великим суфи, пославшим его начать войну со старшим бием?

— Не гость я тебе, Айдос. Слишком велика для тебя честь видеть Орынбая пешим. Через голову коня надо с тобой разговаривать…

— Что ж, если считаешь себя выше старшего бия, говори через голову коня.

«Нет, лучше ударить его плетью, чем словом, — подумал с досадой Орынбай. — Язык-то у Айдоса железный и наточен как нож. Ушибешься, обрежешься». Ушибиться же Орынбаю никак не хотелось, да еще при народе. Джигиты-то стояли табуном за спиной его…

Однако без разговора не обойтись. И Орынбай сказал:

— Выбирай, Айдос, новый арык. Брось Хиву, поворачивай к Бухаре. Прогнали мы ханских нукеров из Кунграда, как ящерицы от огня бежали. И хан скоро побежит. Перед силой Бухары не устоит никто — ни Мухаммед Рахим, ни его беки.

— Эх, Орынбай, Орынбай! — покачал головой Айдос. — К лицу ли знатному бию похваляться победой над ящерицами! Тысяча джигитов одолела десять сонных нукеров. Ты и против меня одного привел сотню джигитов.

Плюнули будто в лицо Орынбаю. Взвыл в ярости бий:

— Шакал! Огрызаешься, а время твое отсчитано. Осталось только затянуть петлю. Красив будет хан каракалпаков с высунутым языком! Последний раз говорю: поворачивай свой арык в Бухару!

Айдос усмехнулся:

— Ты-то уже повернул?

— И я, и братья твои повернули. Большая река течет в Бухару.

— Что ж, не утоните в этой реке. Туремурат-суфи выплывет, он, как сухой кизяк, всегда наверху, а вы, как камни, окажетесь на дне.

— О-о! — задохнулся ужаленный в самое сердце Орынбай. — Позоришь имя великого суфи, святого человека равняешь с кизяком?!

Орынбай погнал коня на Айдоса, собираясь сбить его с ног, затоптать как ящерицу. Но не просто было сбить Айдоса. Выставил старший бий руку, вроде щитом заслонился. А рука у него была сильная, не только остановила коня, но и осадила, заставила присесть на задние ноги.

Растерялся Орынбай, заорал что было силы, позвал на помощь джигитов:

— Эй, гоните скот Айдоса!

Ждали верховые другого повеления своего юзбаши, а вот гнать скот у них намерения не было. Со скота ли надо начинать войну? Но если бий приказывает, пусть по его будет. Кинулись верховые к загону, подняли жерди, стали плетками выгонять скот в степь. Больше всех старался сам Орынбай. Плеть его проворно гуляла по головам и спинам коров. Скотина испуганно мычала, а Орынбай хохотал.

Стадо нехотя, но все же пошло из загона в степь. Джигиты окриками понукали животных.

Неожиданно дорогу джигитам преградили аульчане. Откуда они взялись, неведомо. Предводительствуемые Доспаном, они стали наседать на подручных Орынбая, оттесняя их назад, к загону. Кто посмелее и попроворнее, тот хватал джигитов за полы халатов и стаскивал с коней.

— Люди! — остановил аульчан Айдос. — Сыны мои, не троньте гостей. Это комары одной ночи. До утра лишь хватит им скотской крови. Днем при свете справедливости такие не живут. Пусть уйдут сытыми. Упорствуя, вы предадите огню зимовку, породите стон и плач матерей своих…

Аульчане отступились без желания, опустив руки, горячие еще от схватки с джигитами Орынбая. Доспан кусал досадливо губы: «Врагов пощадил бий. Не комары одной ночи прилетели в аул — волки».

Стадо вышло из аула и, подгоняемое джигитами Орынбая, направилось в степь. Там в дымке предвечерья растаяло оно, будто его и не было.

23

Где же хан? Где его могучая сила? Где меч, карающий отступников? О том Айдос спрашивал у себя. А у кого еще спросишь, если рядом только Доспан, доверчивый, наивный малый, способный разве что слушать, но никак не отвечать… Да и надо ли с кем-то советоваться, надо ли открывать кому-то тайные мысли свои? Рождены-то они сомнениями и отчаянием. Все отошли от него; если отойдет и хивинский хан, упадет Айдос в пропасть. Прежде зиндан стоял перед глазами, потом виселица, теперь — пропасть.

Высоко вроде бы забрался. Дух захватывало от высоты. Не подумал тогда, во дворце Мухаммед Рахим-хана, что тот, кто срывается с вершины, летит только вниз. Один лишь орел парит над вершиной, потому что у него крылья.

Нет крыльев у Айдоса. Потерял их вместе с братьями.

Последняя опора — хивинский хан! И надежда последняя.

Орынбай хвалился: «Прогнали мы ханских нукеров из Кунграда, как ящерицы от огня бежали… И хан скоро побежит».

Похвальба! А нукеров Хивы в самом деле нет в Кун-граде. Снова сидит там Туремурат-суфи. И зовется уже не хакимом, а ханом. Объявил кунградское ханство.

Бог мой! Черное солнце взошло над степью. И взошло не с того края, где всходило всегда. Все хотят его гибели. Он стал перебирать биев: кто еще поднимет на него руку? Орынбай поднял. Чей теперь черед? Кому захочется поживиться добром Айдоса?

Все захотят, видно. И сильные, и слабые. Вот только Маман, пожалуй, не явится сюда, не обнажит меч против старшего бия.

О Мамане стал думать Айдос. Прежде редко приходил на ум этот «русский бий». Каков он? Хорош, плох? Далеко больно поставил свой аул, на самом краю земли каракалпакской… Без надобности великой не поедешь туда, не узнаешь, как живет «русский бий», что творится в его ауле и за его аулом.

За Мамановым аулом другая земля и люди другие. Говорят, там и ветры другие и дуют не в ту сторону. Все с севера и с севера, не как здесь.

Повернули бы с юга, с Хивы. Может, и сам Маман оглянулся бы, посмотрел в степь: черное солнце увидел бы. Загорелось бы его сердце болью. Свои, степняки, гибнут. Помочь надо!

Решил Айдос донести до Мамана печаль свою и тревогу свою. Сел на коня. Посадил на коня и Доспана. Поскакали оба в дальний аул.

В тот день Маман-бий объезжал водоемы, отыскивал места, где рыба легла на зимовку и где удобнее было взять ее. Рыбой той кормился аул в холодное время, которую засушили или повялили осенью, и той, что добывалась подо льдом свежей.

Кому, как не бию, заботиться о пище для своих людей! К кому, как не к бию, обратятся люди за советом и помощью! Вот с рассвета и гонит бий коня к берегу, вместе со стариками ищет в заливах обильные зимовки рыбьи.

Не в тот день и не в следующий повстречался с Маманом старший бий и его стремянный. Лишь на третий добрались они до моря и у ледяного берега, среди снега и ветра, наткнулись на «русского бия». В тулупе, в ушанке, в лисьих рукавицах, он горой возвышался на своей низкорослой длинношерстой лошаденке.

— Айдос? — весело окликнул старшего бия Маман. — Гость издалека…

— Мир вам! — ответил Айдос также весело. Кони их сблизились, и бий обняли друг друга. Морозно было, ой как морозно, а на сердце у Айдоса потеплело. Горячая волна вдруг охватила душу, и он улыбнулся. Первый раз за долгое время улыбнулся.

«Проездом, — хотел сказать уже подготовленное заранее Айдос. — Сватал я тут у Гулимбет- соксанара дочь для сына Али. Так сын помер старший, теперь стану сватать девушку за младшего». Но не сказал Айдос задуманного, не смог сказать. Лгут разве, когда встречают доброго степняка! А старшему бию Маман добрым показался. Он и был таким.