Тайна архивариуса сыскной полиции (СИ) - Зволинская Ирина

– Вот-вот, – поддакнула я, смеясь забавному сходству наших с мадам Дюбуа мыслей. И она, и я, нашли друг в друге отражение чужих детских сказок. 

Она всё же подхватила длинную прядь с моего плеча и, пропуская её между пальцами, сказала:

– Вы не передумаете.

– Нет.

– Хорошо, – вздохнула женщина. – Но я сама подстригу вас.

Она взяла меня за руку, привела в свою спальню и, усадив на пуфик напротив трюмо, достала из одного из ящичков широкий гребень и ножницы. Расчесав мои волосы, Клер потянулась к ножницам и, надев их на пальцы, поймала мой взгляд в отражении:

– Alex будет сердиться, – улыбнулась мне она.

Я посмотрела на сияющий камень на моей руке и ответила:

– Нет, Клер. Не будет.

Ножницы рассекли воздух, первая длинная прядь упала на пол.

– Oh là là, – печально пропела она, и я рассмеялась.

– Мне всё нравится, – заверила я женщину.

Руки француженки порхали вокруг моей головы, а я смотрела за её движениями как завороженная, старательно прогоняя тревожные мысли.

– Готово, – наконец, заявила она и подала мне ручное зеркало.

Я тряхнула легкой головой. Клер остригла меня по плечи, но волосы, потеряв привычный вес, теперь доходили мне до подбородка, завиваясь безо всяких щипцов.  

– Удивительно, Мари, но вы будто стали еще красивее, – польстила мне женщина. – Да, вы были правы, – кивнула Клер и, пальцем накрутив локон у моего виска, решила: – Alex не станет ругаться!

Уличный ветер взметнул тонкий тюль на окне и игриво щекотнул меня под волосами. Я отложила зеркало и, подавив подступающий кашель, обхватила себя за шею. Нет, Алексей не будет сердиться. Я не принимала от него денег, я запретила ему что-либо мне дарить. Волосы – это пустяк. К причудам моим князь привык. Уверена, он и просьбе справить ребенку документы не удивился.

В зеркале я увидела давно собранный Клер чемодан. Почти девять, но вестей от Милевского нет!

Политическая обстановка, угроза быть убитой… всё это меркнет, кажется пустяком от одной только мысли, что с ним что-то случилось. Вот, что единственно страшно.

Я рывком поднялась на ноги и вызвалась убрать за собой. После недолгих препираний Клер принесла метлу, позволяя мне самой смести с пола волосы.

– С вами невозможно спорить, вы знаете? – заметила она.

– Знаю, – я дернула краешком рта. Мадам Дюбуа в точности повторила любимую присказку князя.

«Черт возьми, Мари, с тобой невозможно спорить! Ты ходишь в старых платьях, и на какие только ухищрения я не иду, чтобы тебя накормить! Но подработка ночами у Ежова, чтобы платить ссуду за Солнечное – это немыслимо!»

Верно, немыслимо. Отобрать у Милевского ночи… пришло же в голову.

Родительское имение – то был единственный спор, в котором он не уступил мне. Я отказывалась брать его деньги, отстаивая право на самостоятельность. Алексей отказал мне в возможности хотя бы попытаться самой выплатить долги, выкупив имение Шуваловых. Суд, разумеется, встал на сторону князя. Я злилась, очень злилась. На ситуацию, на Милевского, на себя. Пожалуй, то была бессильная ярость. Всего лишь женщина … не было у меня никакой самостоятельности. Никогда.    

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Чисто, – осматривая паркет, огласила я и, заметив серебристое сияние у ножки кровати, наклонилась, чтобы поднять упавшую вещицу и вернуть Клер.

– Тогда идем, наконец, к пирожным?

– Идем! – я распрямилась, протягивая француженке найденный портсигар, и мимоходом отметила дарственную надпись на русском. Полк, девизия, год.

Я закусила губу, сдерживая улыбку. Даже если любовник Клер был необычайно хорош, это плохая привычка – курить в постели.

Мадам Дюбуа забрала мою находку, а я дала себе мысленную затрещину. Господи, Мария, ну и мысли! Мерить всех по себе – тоже не слишком-то правильно.

– О…так вот он где! – радостно сказала она. – Благодарю. Жаль, передать его мадемуазель Денских лично я уже не успею.

– Денских? – удивилась я, и что-то заставило меня протянуть ладонь и попросить. – Позволите?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Конечно, – Клер вернула мне портсигар, и я внимательно вчиталась в дарственную надпись.

«Петренко Николаю Ивановичу на добрую память от сослуживцев».

Совпадение? Не слишком ли их много? Денских была знакома с покойным? Как в руках её оказалась чужая личная вещь? Что связывало их? Мне сложно судить, поручика я видела мертвым, но Агриппина говорила, он был необычайно хорош собой. Так не Николай ли Петренко – та самая несчастная любовь Анастасии?

Или… дело в другом? Настя состоит в красном кружке, и после отъезда Петренко пропали бриллианты княжны…

– Что-то не так, Мари? Вы побледнели… – заметила француженка.

– Нет-нет, – я мотнула головой, передавая ей оставленную Настей вещь. – Я лишь удивилась, что имя на гравировке мужское.

Клер посмотрела на надпись, а прочитав, легкомысленно пожала плечами:

– Мадемуазель Денских придерживается свободных нравов и совершенно лишена предрассудков. Подарок … шутка, случайность. Кто знает?  

– Да, наверное, – согласилась я, глядя на то, как небрежно кладет портсигар на трюмо мадам Дюбуа.

Настя…сигареты, свободные нравы, «лишена предрассудков». Я теперь ничего не знаю о ней.

«За что ты снова убиваешь меня?» – вдруг вспомнила я нашу утреннюю встречу. Тогда голову мою занимала лишь одна мысль – найти ребенка, но что она имела ввиду? Что хотела сказать?  

Хороша подруга... пусть и бывшая. Я ведь даже не удосужилась выслушать её! 

– Пирожные! – напомнила мне француженка, и я кивнула, покорно следуя за ней.

Толку теперь ругать себя... в любом случае, рассказать об этом портсигаре Милевскому не будет лишним. Я бросила взгляд на часы в столовой. Девять. И всё нет вестей…  

Клер разрезала атласный бант на бумажной коробке, а я потерла глаза. Волосы упали мне на лицо, щекоча ладони. Голова болезненно ныла, то ли на состоянии моем сказывались тревоги, то ли отсутствие сна. Спокойно, Мария! До отправления поезда почти десять часов! Десять часов…

Даже если прямо сейчас в дверь постучат, даже если Алексей уже выполнил мою просьбу…

С той нашей встречи на именинах государыни князь покидал Петербург не больше чем на несколько дней, лишь единожды задержавшись по воле государя на неделю. Смешно сказать, Алексей и на отдых перестал выезжать, сосредоточившись на политической карьере.

То была длинная неделя. Почти бесконечная. Сколько таких их будет теперь?

«… уезжай безо всяких промедлений!»

Если бы ты только знал, Алёша, как мучительно мне выполнить твой наказ! Как хочу я ослушаться!

– Вижу, вам не до пирожных…– услышала я. –  Отдыхайте, Мари. Я разбужу вас.

 Я подняла на Клер глаза.  Она сидела напротив, ладонью подперев подбородок.

– Простите…

 Она потянулась ко мне и, отведя от моего лба локон, спросила:

 – Как это говорят? «Утро вечера мудренее?»

– Верно, – рассмеялась я её забавному «р». – Только вряд ли я сегодня усну…

– И я… – кивнула она и подала мне блюдце с эклером.

Тикали часы. Мы с Клер говорили обо всем и ни о чем, обходя острые темы. Ни слова о её происхождении, ни слова о нашей многолетней связи с князем. Университет, мой архив. Десять. Композиторы, художники, поэты. Одиннадцать. Вена. Ницца. Париж. Мадам Дюбуа накрыла мою руку своей ладонью.

– Я взяла несколько фотокарточек с собой, хотите, покажу вам?

– Да, конечно! – благодарно улыбнулась ей я.

Она отошла, а вернувшись, передала мне перевязанные лентой черно-белые фото.

– Вы носили косы? – охнула я.

– À la russe, – лукаво сощурилась Клер.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Фотографий было немного, а потому каждую я тщательно разглядывала, уделяя внимание мелочам вроде шляпки, бантика или вышивки на платье. Одна из фотографий была сделана на улице, у Сены, и я с удивлением узнала на вороте блузки юной мадам Дюбуа почти такую же цветочную брошь, как в далеком детстве была у меня. Ничего странного, та была куплена в одной из лавочек Парижа. Бусины из цветного стекла, да пара перышек. Перед отъездом в Петербург мама долго искала её в моих вещах, так и не нашла…