Скала Таниоса - Амин Маалуф

Таниос снова и снова перебирал в памяти их разговоры с Фахимом, с Селимом, вслушивался в фразы, что звучали тогда, припоминал выражения лиц, и все это теперь открывалось ему в ином свете. Потом представлял Гериоса: как, прибыв в порт, он попадает в руки солдат, осознает истинное положение вещей, и вот он закован, избит, унижен, его волокут на виселицу, он подставляет свою шею палачу, а потом чуть заметно покачивается на утреннем ветерке.

Когда этот образ отчетливо представал перед ним, Таниос чувствовал себя безмерно виноватым. Если бы не его капризы, его ослепление, и угрозы покончить с собой, управитель никогда бы не стал убийцей. «Как я смогу теперь посмотреть в глаза матери, как вынести пересуды соседей?» Тогда он думал об отъезде: уехать далеко, как можно дальше.

Но тут же опоминался, вновь думал о Гериосе, видел его испуганные глаза, какими они были в день убийства патриарха, и представлял себе, что таким же взглядом он смотрел на веревку, так же ужаснулся, узнав о предательстве. И Таниос опять, как тогда, обращаясь к нему, шептал: «Отец!»

ПРОИСШЕСТВИЕ VIII

КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННЫЙ СЛАВЫ РАДИ

Тогда я отвел Таниоса в сторонку, как велел мне мой долг, и сказал ему: «Подумай хорошенько, тебе нечего делать в этой войне.

Египтянам ли властвовать в Горном крае или туркам, французы ли переиграют англичан, проведя свою шашку в дамки, или наоборот, — тебе от этого не станет ни жарко ни холодно».

Но он в ответ сказал только: «Мой отец убит!»

Подневные записи преподобного Джереми Столтона за 1840 годI

Из каких соображений эмир отпустил шейха восвояси, нанеся ему такую рану? Это не могло быть ни простой беспечностью, ни тем паче милосердием.

— Надо дать ему возможность поплакать над прахом сына, — сказал, однако же, престарелый монарх.

И его длинные, слишком длинные ресницы затрепетали, словно лапки спрятавшегося паука.

Вернувшись в Кфарийабду, шейх объявил о своем намерении устроить Рааду самое что ни на есть почетное погребение, пышнее которого в Предгорье не видали. Жалкое утешение. Но у него было чувство, что таких почестей требует его долг перед сыном, перед своим родом, а еще — это последний вызов, который он бросит эмиру.

— Вот увидите, толпы людей наводнят селение. Как самые высокородные, так и самые простые люди придут выразить свою скорбь, справедливый гнев и ненависть к тирану.

Но тут его сумели отговорить. Поселяне, потолковав между собой, как обычно, переложили свои тревоги на плечи кюре, и тот отправился в замок.

— Наш шейх не задавал себе вопроса, почему эмир не арестовал его?

— Я ломаю над этим голову с той самой минуты, как покинул Бейтеддин. И не нахожу ответа.

— А что, если тиран именно того и хотел: чтобы наш шейх созвал всех своих верных друзей, всех оппозиционеров, всех, кто желает перемен? Все эти люди соберутся в Кфарийабде, а среди них будут шнырять соглядатаи эмира. Они выведают их имена, подслушают их речи, а потом в ближайшее время их всех одного за другим заставят умолкнуть.

— Возможно, ты прав, буна. Но не могу же я похоронить своего сына тайком, как собаку.

— Не как собаку, шейх, а просто как христианина, верующего в искупление и правый суд Господа нашего.

— Твои слова несут мне успокоение. Вера, да и благоразумие тоже говорят твоими устами. Но все-таки… какая это победа для эмира, если он волен даже помешать нам разделить свою скорбь с теми, кто нас любит!

— Нет, шейх, это не в его власти, каким бы он ни был эмиром. Мы можем разослать гонцов по всем селениям с просьбой, чтобы там помолились в одно время с нами, но сюда не приходили. Так каждый сможет проявить свою дружбу к нам, а в лапы к эмиру не попасть.

Тем не менее, хотя на похоронах должны были присутствовать только жители селения, в тот день явился Саид-бей. «Владетель Сахлейна только что перенес удар, — поясняет „Хроника“, — но настоял на том, чтобы проделать этот путь, опираясь на руку своего старшего сына Кохтан-бея».

— Шейх Франсис просил своих многочисленных друзей при нынешних обстоятельствах остаться дома, дабы избежать неприятностей, — таковы его честь и благородство. Моя же честь велит мне все-таки прийти.

«Эти слова будут стоить ему жизни, — свидетельствует автор „Хроники“, — а нашему селению принесут новые невзгоды».

В последний раз два старых сеньора стояли вместе, плечом к плечу. Буна Бутрос пробормотал над могилой Раада длинную молитву, куда ввернул и пару слов о Гериосе, чтобы Бог простил ему его преступление. Возвратить тело управителя власти отказались; насколько мне известно, он так и не удостоился истинного погребения.

Не прошло и двух недель, как значительный отряд египетских войск вперемешку с солдатами эмира наводнил Кфарийабду, ворвавшись на заре со всех сторон одновременно, будто во вражескую крепость. Военные скопились на Плитах, заполнили прилегающие улицы и дороги, ведущие в селение, расставили свои палатки вокруг замка. Во главе их стоял не кто иной, как Адиль-эфенди, но теперь с ним рядом находился хведжа Селим, уполномоченный эмира.

Эти двое пожелали встретиться с шейхом. Тот сразу затворился в своих покоях, а им велел передать, что, если бы они питали хотя бы самомалейшее уважение к его скорби, они до истечения сорока дней не явились бы сюда докучать ему. Однако они взломали дверь и принудили его выслушать требование «тирана». Этот последний напоминал, что патриарх приезжал к нему с просьбой дать солдат для армии, и теперь он желает знать, расположен ли шейх сделать это. Тот отвечал в прежней манере:

— Придите ко мне по истечении сорока дней, и я поговорю с вами.

Но их визит в замок был чистейшей провокацией, а в селение они пришли, чтобы выполнить то, что им поручено. И пока Селим разыгрывал парламентера, его люди обходили дом за домом, требуя, чтобы жители собрались на Плитах, дабы выслушать воззвание.

Поселяне стали подтягиваться туда, недоверчивые, но движимые любопытством, мало-помалу они заполнили площадь и двор приходской школы до самых аркад кафе. Беззаботные мальчишки даже подставляли руки под ледяные струи источника, пока родители не урезонивали их подзатыльниками.

А наверху, в покоях шейха, Адиль-эфенди, скрестив руки, немо стоял в дверях, пока Селим неторопливо изводил хозяина дома, свою добычу:

— Жители Кфарийабды известны своей храбростью, когда они встанут под ружье, наш эмир найдет им применение.

Вероятно, он хотел, чтобы у него спросили, о каком применении идет речь. Но шейх молчал, предоставив ему продолжать.

— Жители Сахлейна ведут себя все более дерзко. Еще вчера они устроили засаду на патруль наших союзников, ранили троих. Пришло время примерно наказать их.

— И вы хотите повести моих людей на людей Саид-бея?

— Нам — вести ваших людей, шейх Франсис? Никогда! У Кфарийабды есть традиции. Вы сами, и никто другой, станете у них во главе. Разве не вы всегда водили их в бой?

Предводитель шпионов, казалось, упивался своей ролью — медлительно поворачивать копье, терзая его острием плоть раненого хищника. Шейх не отрывал взгляда от дверей своей комнаты. Там ждала дюжина вояк, держа наготове оружие. С презрительной усмешкой он повернулся к своему палачу:

— Ступай и скажи твоему хозяину, что между родом Саид-бея и моим никогда не пролилась ни одна капля крови, и пока я жив, этому не бывать. Зато между твоим эмиром и мной теперь — невинная кровь моего сына, за которую, как то и подобает, будет воздаяние. Твой хозяин ныне мнит, что вознесся на вершину своего могущества, но самые высокие горы обрываются в самые глубокие ущелья. А теперь, если у вас, как одного, так и другого, осталось хотя бы на грош достоинства, уходите из моей комнаты, покиньте мой замок!

— Это замок тебе больше не принадлежит, — сказал тогда Селим, уставившись себе под ноги. — У меня приказ забрать его.

Несколько минут спустя шейх Франсис с завязанными глазами, с руками, скрученными за спиной, спускался по ступеням к источнику — двое солдат шагали по бокам, поддерживая его под локти. Он шел с непокрытой головой, и все видели его серебристые волосы, вздыбленные вверх вокруг маленькой плеши. Но на нем все еще был его жилет цвета зеленых яблок, шитый золотом, последний знак его власти.

Жители селения все были там, немые, неподвижные. Дышали в ритме шагов старика, вздрагивали всякий раз, когда он оскальзывался на ступеньке и его подхватывали.

Потом Селим знаком приказал солдатам остановиться и усадить шейха прямо за землю. Адиль-эфенди и он сам встали прямо перед своим пленником, так что толпа больше не видела его.

— Жители Кфарийабды! Ни этот шейх, ни его предки, ни потомки никогда не проявляли малейшего уважения ни к вам, ни к чести ваших жен, ни к правам арендаторов. Под предлогом сбора налогов они взимали большие суммы сверх надлежащего, которые служили им для того, чтобы вести в этом замке роскошную и развратную жизнь.