Смерть и возвращение Юлии Рогаевой - Авраам Бен Иегошуа

Интересно, во сколько мне обойдутся все эти фокусы, мрачно размышляет Кадровик, с опаской разглядывая внушительную, тяжелую машину и братскую пару водителей. Впрочем, если вспомнить, как мало стоило ему удовлетворить претензии того омерзительного инженера, бывшего мужа покойной Юлии, то не исключено, что при таких низких моральных расценках ему не дороже встанет и полное восстановление гуманной и человечной репутации Старика, несколько подпорченной статейкой гнусного Змия подколодного, который — помяни нечистую силу! — конечно же как раз в эту минуту появляется в машине, выражая бурное восхищение ее просторностью и удобствами. Да, удобства, он прав, пройдоха, — но где же мальчишка? Где главный виновник всей этой затеи? Сердце Кадровика вдруг дает сбой. Неужто этот смазливый мальчишка, как назвал его Змий, улизнет от них в последний момент? Хорошенькое дело! Без него они и тронуться не могут!

— Мальчишка? — переспрашивает новоявленный консул, явно удивленный мягкостью такого определения. Этот малый всё еще кажется иерусалимскому посланнику мальчишкой? В таком случае уважаемого гостя ждет изрядное разочарование. Сейчас он увидит, из какой грязной дыры им придется вытаскивать этого парня, и сам поймет, что он собой представляет.

За окнами уже тянутся широкие пустынные улицы городских окраин, мелькают низкие дома и вывески редких и почему-то наглухо закрытых магазинов, и всё кругом тоже кажется наглухо закрытым, то ли в преддверии близкой ночи и приближающейся бури, то ли нравы здесь вообще таковы, но повсюду царит глухое зимнее безлюдье, лишь изредка появится сгорбившаяся под ветром фигура одинокого прохожего, да мелькнет за окном кучка замерзших пожилых женщин, топчущихся на пустынном перекрестке, — в шубах, в теплых платках, с корзинами и тяжелыми кошелками, — видимо, ждут попутки куда-нибудь в свою деревню или поселок. Высоко приподнятые фары бронемашины то и дело высвечивают подъезды и ступени каких-то массивных зданий, увенчанных башнями и куполами, где у входа, под медными табличками, стоят закутанные в меховые шубы охранники со странными остроугольными бородами. Но вот машина круто сворачивает в сторону заброшенного здания фабричного вида. Вокруг, занесенные снегом, гниют кучи отбросов непонятного происхождения, подвешенный к столбу динамик хрипло выплевывает в снежную темень какие-то уханья и рев, а под ним, едва различимые в сумерках, — скользкие ступени в подвальное помещение, которое слепо таращит в окрестное безлюдье свои тускло освещенные оконца. Старший шофер, не полагаясь, видимо, на Временного консула, сам спускается в подвал и через несколько минут появляется оттуда, волоча за собой упирающегося подростка — всё в том же утреннем легком комбинезоне и в той же старой пилотской шапке-ушанке, с небольшим рюкзаком за плечами, только лицо у него теперь сильно раскраснелось и блестит, как после крепкой выпивки. Мальчишку заталкивают в машину, тут же отправляют на ее зады, где в полном беспорядке свалены сумки и чемоданы остальных пассажиров, и велят зорко следить в заднее окошко за гробом матери. Водители накрепко привязали металлический ящик веревками к платформе, но, не ровен час, тряхнет прицеп на каком-нибудь ухабе, и гроб слетит на полной скорости, поминай как звали. Скрючившись там, постепенно трезвеющий малец с удивлением и даже с некоторым испугом разглядывает внутренность огромной машины, словно никак не может поверить, что это он, благодаря своему упрямству, заставил всех этих людей пуститься в такой далекий путь, чтобы выполнить его внезапную прихоть.

С появлением подростка в машине немедленно возникает и давний приторно-кислый запах, и конечно же Змий подколодный тут же заявляет, что «этого красавчика нужно как следует отстирать на ближайшей же остановке». Смотри-ка, а он вроде бы понял, вон как покраснел! — с интересом отмечает Кадровик, глядя на подростка. Впрочем, чему тут удивляться? Пусть он даже прожил в Иерусалиме считанные месяцы, всё равно — кое-какие ивритские слова могли застрять в его молодой памяти, а если не слова, то ведь бывает, что даже интонации чужого языка и те могут порой подсказать, что говорят о тебе люди. Он дружелюбно улыбается подростку, говорит: «Шалом, — и насмешливо спрашивает: — Ну, может, ты хоть это слово помнишь?» — однако юный красавчик только опускает глаза, но на вопрос не отвечает, как будто решительно отказывается понимать что бы то ни было, что связано с тем городом, где погибла оставленная им мать, и с обычным для него выражением злого упрямства молча отворачивается к заднему окну, словно самое важное для него сейчас — проверить, что гроб матери никуда не исчез, не сорвался с прицепа. Нет, вот он, подпрыгивает сзади на платформе в красноватом свете задних фар, временами выхватывающих из темноты мрачные клочья низких туч, передовых вестников той снежной бури, что давно уже накрыла оставленный далеко позади город.

Между тем короткое двоевластие на водительских местах, похоже, закончилось. По всему видно, что младший из братьев охотно передал бразды и ответственность старшему, и теперь руководить экспедицией будет более опытный человек. Он уже и маршрут выбрал — хотя и более длинный, но зато идущий по широким, а потому относительно безопасным и быстрым дорогам, и теперь, убедившись, что младший брат вполне управляется с тяжелой бронированной громадой, полностью переключается на приборный щиток, пытаясь расшевелить застывшие стрелки мертвых приборов, которые в своей прежней, армейской жизни, видимо, исполняли обязанности средств связи и управления огнем. Временный консул, тоже человек практически подкованный, благодаря своему давнему знакомству с сельскохозяйственной техникой, с воодушевлением присоединяется к этим усилиям, и вскоре им вдвоем действительно удается пробудить один из приборов, стрелка которого, ко всеобщей радости, вдруг начинает судорожно дергаться — впрочем, весьма беспорядочно и без всякого видимого результата. Машину качает и подбрасывает, каждое переключение скоростей сопровождается оглушительным скрежетом, но общее приятное возбуждение перекрывает все эти мелкие неприятности, и начало далекого путешествия в неведомое всё еще сохраняет весь аромат и вкус интересной авантюры, так что даже появившееся в заднем окне мрачно-золотистое сияние, которое старший водитель тут же объясняет рассеянием света в снежных занавесях далекой бури, нисколько не пугает приободрившихся путников. Змий подколодный включает лампочку над своим сиденьем и принимается что-то чиркать в блокноте.

— И подумать только, — размышляет вслух Кадровик, — если бы этот писака не вылез со своей гнусной статьей, никому из нас не пришлось бы трястись сейчас по этим снежным дорогам. Лежали бы себе в тепле под одеялами и давно уже спали.

— Это ты бы спал? — улыбается Журналист, захлопывая свой потрепанный блокнот. Нет, старый приятель явно преувеличивает. Здесь сейчас восемь вечера, значит, в Иерусалиме суббота уже на исходе, а насколько ему, Журналисту, известно, Кадровик в эту пору не столько прячется под одеяло, сколько как раз выпрастывается из-под него, чтобы начать свой обычный поход по кое-каким злачным местам. Во всяком случае, именно так говорят злые языки.

Вот как? По злачным местам? Значит, они за ним следили, в этой своей газете? Очень интересно. И зачем?

— Не я, — говорит Змий, указывая на своего Фотографа. — Он. Ему срочно нужна была твоя фотография.

Ах, фотография?! Тот вот уродливый, размытый снимок? И что же, у них в газете такие фотографы, что даже для сенсационной статьи не могут сделать приличную фотографию?

А что ему, собственно, не нравится? Снимок как снимок, вполне приличный.

— Приличный… — ворчит Кадровик, впрочем, вполне беззлобно. — Ты, конечно, убежден, что он приличный, потому что ты считаешь его приличным? Я вижу, у тебя всё еще остаются иллюзии, что именно ты владеешь истиной.

— На владение не претендую, — парирует Змий, — но стремиться к ней стремлюсь и верить в нее верю. А в общем-то стоит ли так волноваться из-за какого-то газетного снимка? Не из-за него тебя будут любить или ненавидеть. Не выражения лиц всё решают, а дела, а, кстати, делами твоими я, например, сейчас вполне доволен.

— Он мною доволен, — усмехается Кадровик. — Скажите, какой чести я удостоился! Ну, и чем же это ты так доволен, интересно?

— Тем, что ты сумел уловить главный внутренний смысл всей этой нашей истории.

— И в чем, по-твоему, этот смысл?

— Конечно же в том, чтобы доставить эту Юлию Рогаеву, вашу бывшую работницу, в ее родную деревню и похоронить ее именно там. В этом, на мой взгляд, и состоит высшая человечность. Наша с тобой и твоего хозяина.

— Минутку! — удивляется Кадровик. А он-то тут при чем, писака несчастный? Он-то каким боком относится к их человечности?