Пролетая над гнездом кукушки - Кен Кизи

— Я знаю, — отвечает она и снова трогает его руку. — Он считал, что лысеет именно из-за лекарств. Бедный старик.

— Он не так уж стар!

— Я знаю, Брюс. Но почему вы так расстроились? Не могу понять, что происходит между вами и вашим другом, что заставляет вас все время его защищать!

— Ну, черт, все равно! — говорит он и сует кулаки в карманы.

Большая Сестра наклоняется и расчищает себе на полу маленький пятачок, становится на колено и пытается придать Сефелту некоторую форму. Она приказывает черным ребятам остаться с бедным стариком, а сама пойдет и пришлет каталку; его нужно будет откатить в спальню и дать поспать остаток дня. Поднявшись на ноги, она хлопает Фредериксона по руке, и он ворчит:

— Мне тоже приходится принимать дайлантин, вы же знаете. Именно поэтому я переживаю за Сефелта. Я хочу сказать, вот почему… ну хорошо, черт побери.

— Я понимаю, Брюс, через что приходится проходить вам обоим, но не думаете ли вы, лучше все, что угодно, чем это?

Фредериксон смотрит туда, куда она указывает. Сефелт наполовину приобрел прежние очертания, и колышется верх-вниз от тяжелого, сырого, дрожащего дыхания. На голове, где он ударился об пол, виднеется уродливая шишка, и красная пена пузырится вокруг палочки, там, где она входит ему в рот, а глаза закатились, видны только белки. Его руки пригвождены по обе стороны тела ладонями вверх, и пальцы, подергиваясь, сжимаются и разжимаются, как у того парня, которого я видел в шок-шопе, когда он был привязан к столу в форме креста, и дым поднимался вверх от его запястий при каждом ударе тока. Сефелт и Фредериксон никогда не были в шок-шопе. Они генерируют в себе достаточное напряжение, накапливающееся в их позвоночниках, которое включают на расстоянии, с сестринского поста, если они выбивались из строя, и это лучшая из всех грязных шуток, и можно выгибать и трясти их, задействовав маленький участок у них на спине. Не надо возиться с ними, чтобы таскать в шоковую комнату.

Большая Сестра немного потрясла руку Фредериксона, чтобы не дать ему заснуть, и повторяет:

— Даже если вы примете во внимание вредное воздействие лекарств, не думаете ли вы, что это все же лучше, чем такое?

И пока Фредериксон смотрит вниз, на пол, его светлые брови поднимаются все выше, будто он в первый раз видит, как сам выглядит, как минимум, раз в месяц. Сестра улыбается, разводит руками и направляется к двери, строго взглянув на Острых, словно хочет пристыдить их за то, что они собрались здесь и глазеют на такую вещь; потом уходит, а Фредериксон вздрагивает и пытается улыбнуться.

— С чего это я разозлился на старую деву, ведь она не сделала ничего такого, что дало бы мне повод вот так взорваться, разве не так?

Не похоже, что он ждет ответа; скорее удивляется, что не может найти оправдания. Он снова вздрагивает и принимается потихоньку отодвигаться от группы. Макмерфи подходит к нему и спрашивает, понизив голос, что именно они принимают?

— Дайлантин, Макмерфи, противосудорожное, если тебе нужно знать.

— Не действует или что-то еще?

— Думаю, что оно действует нормально — если ты его пьешь.

— Тогда что за базар — принимать его или нет?

— Смотри, если тебе интересно. Есть одна грязная штука, когда ты его принимаешь. — Фредериксон протянул руку и схватил себя за нижнюю губу большим и указательным пальцами, чтобы показать изъеденные розовые бескровные десны вокруг длинных белых зубов. — Твои дешны, — выговаривает он, — дайлантин разъедает, а припадок расшатывает твои жубы. И ты…

С пола слышен какой-то звук. Там стонет и хрипит Сефелт, а черный парень вытаскивает вместе со своей палкой два его зуба.

Скэнлон хватает свой поднос и бросается прочь со словами:

— Черт бы побрал эту жизнь. Сплошное проклятие: и если ты что-то делаешь, и если не делаешь. На человека нужно надеть смирительную рубашку, вот что я вам скажу.

— Да, — отзывается Макмерфи, глядя на расправляющееся лицо Сефелта. — Я понимаю, что ты хочешь сказать. — И его лицо приобретает то же дикое и озадаченное выражение, что и лицо человека, лежащего на полу.

* * *

Что бы там ни разладилось в их механизме, они уже почти привели его в порядок. Чистое, рассчитанное электричеством движение вернулось на круги своя: шесть тридцать — подъем, семь часов — столовая, восемь часов — головоломки для Хроников и карты для Острых… Я видел, как на сестринском посту белые руки Большой Сестры летают над тумблерами.

* * *

Иногда меня берут вместе с Острыми, а иногда — нет. Один раз они берут меня с ними в библиотеку, и я брожу вдоль технического раздела, стою там и смотрю на корешки книг по электронике, книг, которые помню с того года, как поступил в колледж; помню, что внутри эти книги полны схем и рисунков, и уравнений, и теорий — твердые, точные, безопасные вещи.

Хочу заглянуть в одну из книг, но боюсь. Боюсь что-то делать. Я словно плыву в пыльном желтом воздухе библиотеки — ровно посредине между дном и вершиной. Стеллажи с книгами раскачиваются надо мной в сумасшедшем зигзагообразном ритме, наклоняясь под разными углами друг к другу. Одна полка клонится влево, другая — вправо. Некоторые из них наклоняются надо мной, и я не понимаю, почему книги с этих полок не падают. Они поднимаются все выше и выше, явственно исчезая из вида, хрупкие стеллажи, сбитые вместе тонкими филенками, подпираемые шестами, нависающие над лестницами со всех сторон от меня. Вытаскиваю одну книгу, и один только Господь знает, каким ужасным может оказаться результат.

Слышу, как кто-то вошел, это один из черных парней из нашего отделения, он ведет с собой жену Хардинга. Они заходят в библиотеку, болтая и хихикая друг с другом.

— Посмотри, Дэйл. — Черный парень зовет Хардинга, который читает книгу. — Посмотри, кто пришел тебя навестить. Я говорил ей, что сейчас — не приемное время, но ты знаешь, как она умеет уговаривать, так что все-таки заставила меня привести ее сюда. — Он оставляет ее с Хардингом и уходит, произнеся таинственно: — Только не забудьте, слышите?

Она посылает черному парню воздушный поцелуй, а потом поворачивается к Хардингу, выставив бедра вперед:

— Привет, Дэйл.

— Дорогая, — отзывается он, но не делает ни малейшего движения навстречу ей. Все наблюдают за ними.

Она такая же высокая, как и он. Туфли на высоких каблуках, а в руках — черная сумочка, без ремешка, и она держит ее будто книгу. Ее красные ногти словно капли крови на блестящей лакированной коже сумочки.

— Эй, Мак. — Хардинг зовет Макмерфи, который сидит от него через комнату, разглядывая книжку с комиксами. — Если ты на минутку прервешь свои литературные изыскания, я представлю тебя моей благоверной Немезиде; мог бы выразиться банальнее: моей лучшей половине, но полагаю, что эта фраза предполагает изначально равное положение, не так ли?

Он пытается рассмеяться, и два тонких, цвета слоновой кости пальца ныряют в карман рубашки за сигаретами и, беспокойно двигаясь, выуживают из пачки последнюю. Сигарета дрожит, когда он сует ее в рот. Они все еще не сделали ни малейшего движения навстречу друг другу.

Макмерфи поднимается со стула и, приблизившись к ним, стаскивает с головы кепку. Жена Хардинга смотрит на него и улыбается, приподняв одну бровь.

— Добрый день, миссис Хардинг, — произносит Макмерфи.

Она улыбается еще шире и говорит:

— Терпеть не могу «миссис Хардинг». Мак, почему бы вам не называть меня Верой?

И они вдвоем усаживаются на кушетку, где расположился Хардинг, и он начинает рассказывать жене о Макмерфи, о том, как Макмерфи довел Большую Сестру, и она улыбается и говорит, что ее это ни капельки не удивляет. И пока Хардинг рассказывает эту историю, забывает о своих руках, и они летают в воздухе перед ним и рисуют картину, которую можно разглядеть, они танцуют в такт мелодии его голоса, словно две прекрасные балерины в белом. Но как только Хардинг заканчивает рассказ, замечает, что Макмерфи и жена смотрят на его руки, и он тут же загоняет их в ловушку между коленями. Он первым смеется над этим, а жена говорит:

— Дэйл, когда ты научишься нормально смеяться, а не издавать этот мышиный писк?

То же самое сказал ему Макмерфи в первый день, но как-то по-другому; когда сказал Макмерфи, это успокоило Хардинга, а ее слова заставляют его нервничать еще больше.

Она просит сигарету, и Хардинг снова лезет в карман и обнаруживает, что он пуст.

— Нам теперь выдают сигареты, — говорит он, заворачивая плечи вперед, словно пытаясь спрятать свою наполовину выкуренную сигарету, — по одной пачке в день. Похоже, эта практика не оставляет мужчине никаких возможностей оставаться рыцарем, Вера, моя дорогая.

— О, Дэйл, тебе никогда ничего не хватает, разве не так?