Песенный мастер - Орсон Кард

Где-то вдалеке, над головой, мальчик мог слышать птичьи крики и непрекращающийся музыкальный звук, который он интерпретировал как пение ветра в туго натянутых канатах. Он даже спел эту мелодию про себя.

А после этого мастер открыл какую-то дверь и с издевательским поклоном отметил, что Анссет должен войти первым. Мальчик остановился в проеме. За длинным столом собралось десятка два мужчин, некоторых из них, как ему показалось, он видел раньше. Все они были одеты в странные национальные костюмы людей Земли, которые поклонялись прошлому. Анссет не мог вспомнить, как издевался над подобными людьми Майкел, когда те прибывали ко двору для представления собственных просьб или за какими-то милостями.

— Все эти древние одеяния, — говаривал Майкел, когда они лежали с Анссетом на полу у камина, — все эти ветхие костюмы ничего не значат. Их предки, у большинства из них, никогда не были крестьянами. Их предки были людьми богатыми. Когда им надоело завоевывать другие миры, они возвратились на Землю, ища чего-то другого, чего-то значительного. Тогда они похитили для себя несколько еще оставшихся крестьянских обычаев, провели дурацкие исследования, чтобы найти какие-нибудь другие, и посчитали, что тем самым нашли истину. Как будто делать кучи в траву дело намного благороднее, чем в конвертер.

Но для тех, кто привык мыслить в галактических масштабах, эти люди, считающие себя наследниками великих родов, казались мелочными и ничего не значащими. Но сейчас, глядя вблизи на эти грубые лица и никогда не улыбающиеся глаза, Анссет понял, что, кем бы там ни были предки этих людей, эти преклонялись перед силой примитивизма, и вместе с тем, напомнили про энергию и жизненность Певческого Дома. Если только не обращать внимания на их мышцы, раздавшиеся от тяжелой работы, которая бы прикончила певца. И вот Анссет стоял перед ними — мягкий, светлый и беззащитный — и, несмотря на все свое Самообладание, боялся.

Они же разглядывали мальчика теми самыми любопытствующими, презрительными и знающими взглядами, что был и у Мастера. Анссет понимал, что если допустит сейчас хоть малейший намек на раболепие в своем поведении, они станут еще сильнее. Поэтому он прошел дальше в комнату, и ничто в этом его движении не говорило о страхе или растерянности, которые он испытывал. Могло показаться, что он вообще ни о чем не волнуется, его лицо было пустым, как будто за всю свою жизнь он не испытал какого-либо чувства.

— Залазь на стол! — загрохотал за его спиной голос Мастера, и тут же сильные руки подняли мальчика на деревянную столешницу с пятнами пролитого вина, крошками и остатками пищи. — А теперь пой, маленький выродок!

И тогда мальчик закрыл глаза, расправил легкие, и из его горла раздался низкий тон. Целых два года не пел он ни для кого, кроме когда того желал Майкел. Сейчас же он пел для врагов Майкела, и, возможно, следовало бы рвать их своим голосом, делать их беспомощными силой собственной ненависти. Только вот ненависть никак не рождалась в Анссете, как не было в его голосе и жизни, вот и тянул он одну бесконечную ноту. Пел тихо, без слов, лишь бы одна эта ничем не украшенная нота доходила до их ушей.

— Громче, — сказал кто-то, но Анссет не обратил на него внимания, а потом все шутки и смех совершенно исчезли, потому что все превратились в слух.

Мелодия была прихотливой, она легко и грациозно скользила по целым и четвертным ноткам; основа оставалась низкой, но она ритмически поднималась и опускалась. Анссет бессознательно повел руками в странных жестах, которые сопровождали все его песни с тех пор, как он открыл свое сердце Эссте в Высоком Зале. Все эти движения были для него неосознанными — и он по-настоящему был удивлен заметкой из филадельфийской газеты, прочитанной им в дворцовой библиотеке: «Слушать Певчую Птицу Майкела — это райское наслаждение, но вот следить за танцем его рук при этом — это уже истинная нирвана». Писать так в столице Восточной Америки, всего в двух сотнях километрах от дворца Майкела было весьма осмотрительно. Но таким было представление о певчей Птице у всех тех, кто вообще думал о нем, а сам Анссет не понимал этого, он представить не мог, что же они видели.

Он знал только лишь то, что поет, и сейчас начал выпевать слова. И это не были слова взаимообвинения, скорее всего, они рассказывали о пленении, мелодия наполнилась мягкими, высокими звуками, которые расширили его гортань, напрягли мышцы шеи и мускулы ног. Звуки сделались пронзительными, и когда певец скользил вверх-вниз среди призрачных тритонов, слова его рассказывали о мрачной, таинственной вине, испытываемой мальчиком по вечерам в его грязной и гниющей тюрьме. Слова рассказывали о его стремлении к Отцу Майкелу (хотя никаким образом не произнес он этого имени, только не перед этими людьми), о снах про сад, раскинувшийся над рекой Сасквеханной, о потерянных, забытых днях, что исчезли из его памяти, прежде чем он проснулся.

А более всего он пел о своей вине.

В конце концов, он начал уставать, и песню отнесло в дорическую гамму, шепотом закончившуюся на неправильной, диссонансной ноте, перешедшей в тишину, прозвучавшую как часть самой песни.

И только после этого Анссет открыл глаза. Даже тогда, когда ему приходилось петь для аудитории, которая ему не нравилась, когда петь не хотелось, все равно. Приходилось делать то, чего они желали. Все те, кто не плакал, сейчас глядели на мальчика. Никто, казалось, не желал нарушать настроения этого мгновения, пока самый молодой из сидящих за столом не сказал с твердым акцентом:

— Акх, ведь этто же гораздо лутчше, чем охотта и пиршестфа.

Его замечание было встречено одобрительными вздохами и покашливаниями, а устремленные на Анссета взгляды уже не были косыми и злыми, но добрыми и мягкими. Анссет и подумать не мог, что в грубых лицах может быть столько мягкости.

— Не хочешь ли вина, мальчик? — спросил сзади голос Мастера, и Хаск тут же налил. Анссет отпил глоточек, погрузил палец в вино и грациозным жестом стряхнул капельку в воздух, как научился во дворце.

— Благодарю вас, — сказал он, передавая металлическую чашку назад, так же непосредственно, как обращался он во дворце за столом с тонкими блюдами. Он склонил голову, хотя ему было и больно проявлять свое уважение перед подобными людьми, а затем спросил:

— Мне можно уже уйти?

— А нужно ли? Ты не можешь спеть снова?

Все было так, будто мужчины за столом совершенно забыли, что Анссет у них в плену. А он сам отказывал, как будто у него имелась свобода выбора.

— Я не могу делать этого дважды. И я никогда не повторяю.

И не только для них. Даже для Майкела, все песни были разными, каждая из них была новой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});