Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

политика государства в трех сферах: рынок труда, денежная помощь и репродуктивные права. Вместо рассмотрения случаев, свойственных каждому типу режима государства всеобщего благосостояния, они сравнивают четыре либеральных режима (США, Канада, Австралия и Британия). Это, с одной стороны, дает им возможность сосредоточить внимание на том, как различия в области гендерных отношений и власти сказываются на политической борьбе (politics) и политическом курсе (policy), а с другой — избежать ненужного влияния совсем иных движущих сил, действующих в консервативных и социал-демократических режимах государства всеобщего благосостояния. В принципе, другие ученые могли бы выполнить подобный анализ и для двух остальных типов режима.

Изменения в социальной политике трансформируют политическую жизнь: Эспинг-Андерсен признает этот факт на уровне классов, профсоюзов и партий, но не в случае гендера. О’Коннор с соавторами, показав, как система социального обеспечения сказывается на гендерных отношениях и как эти отношения сказываются на ней, предлагает метод для развертывания исторического анализа того, как изменятся роль женщин в социальной политике с течением времени. Они упоминают о набравшем за последние десятилетия силу рыночном либерализме или неоконсерватизме и отмечают, что сопротивление ему со стороны женщин и союзников мужчин, мобилизующихся по гендерным вопросам, выстраивается и поддерживается совсем иначе, нежели со стороны тех групп, которых Эспинг-Андерсен и другие авторы идентифицируют в качестве наиболее активных по негендерным социальным вопросам. Они приходят к выводу, что в США и Канаде женщины мобилизуются, чтобы заявить претензии, в основе которых лежат юридические притязания на равные права (такие как требования равной оплаты за одинаковую работу в частном секторе), тогда как женщины в Австралии и Британии требуют включения их в существующие программы, выделяющие социальные пособия и льготы, которые изначально были завоеваны профсоюзами и другими классовыми организациями.

Подобно Шаррад, Адамс и Секкому, Орлофф и ее коллеги признают, что гендер и семья не могут считаться подкатегорией класса или других категорий. Семейная динамика также не может изучаться обособленно. Если мы хотим заниматься исторической социологией гендера и семьи, нашей целью (как это — различным и порой незавершенным образом — стало целью упомянутых ученых) должны стать прослеживание взаимодействий семейных, экономических и политических структур и выявление тех мест и моментов, в которые акторы способны совершить событийные изменения, создающие почву для дальнейшего конфликта и исторического изменения. В лучших трудах признается, что открытые перспективы для дальнейшего действия зачастую сужаются в разнообразных формах семьи, режимах социального государства и экономических структурах, созданных прежними конфликтами.

ГЛАВА 8. КУЛЬТУРА

Историческим социологам — а в действительности вообще всем социологам — необходимо выяснить, в каком свете социальные акторы видят самих себя и свою деятельность. По мнению одних исторических социологов, понимание того, как акторы воспринимают действительность, само по себе является темой, достойной изучения. По мнению же других, оно необходимо для объяснения истоков капитализма, хода и итогов революций, тех или иных способов, с помощью которых империалисты стремятся править подвластными народами, или иных явлений, составляющих предмет их интереса. В седьмой главе мы увидели, что признание и тщательное изучение того, как индивиды идентифицируют себя, исходя из своей принадлежности семьям и родам, имеют существенное значение для понимания истоков государств или межстрановой и межвременной вариативности социальной политики.

В своем весьма влиятельном эссе Адамс, Клеменс и Орлофф (Adams, Clemens, and Orloff, 2005) утверждают, что в американской исторической социологии в последние двадцать лет разворачивалась третья волна исследований, в ходе которой культура интересовала исследователей гораздо больше, чем во время двух предыдущих волн. Согласно их анализу ученых первой волны заботили истоки современного мира. Как мы увидели в первой главе, отцы-основатели Маркс, Вебер, Дюркгейм и их преемники разбирались с крупнейшим из вопросов. Несмотря на то что эта большая тройка, конечно же, обращалась к рассмотрению культуры, это происходило на таком высоком макроуровне, что ими не было создано сколько-нибудь серьезного базиса для конкретных исследований изменений, актуализирующихся в тот или иной исторический момент, и когда они пробовали использовать «высокую» теорию (grand theory), нередко это заканчивалось искажениями действительной истории, как это было у Вебера с его «Протестантской этикой». Невелика польза от Маркса, Вебера и Дюркгейма и при объяснении различий в пространстве и во времени, когда они происходят на более детальном уровне, нежели уровень тех эпохальных преобразований, о которых они писали. Пределы подобного «высокого» теоретизирования мы видели во второй главе, когда критиковали ограниченность усилий Эйзенштадта (Eisenstadt, 1968) «найти эквиваленты протестантской этики в незападных обществах». Подобным же образом теория модернизации пыталась втиснуть истории всех стран нескольких последних столетий в рамки одной единственной трансформации, пусть и идущей с разной скоростью, — из традиционных обществ в модернистские.

Адамс с соавторами (Adams et al., 2005) точно описывают вторую волну как реакцию на упрощения и сверхобобщения теории модернизации. Ведущие представители этой волны, среди которых особенно выделяются Теда Скочпол и Чарльз Тилли, стремились привнести в историческую социологию научную строгость, формулируя проблемы в терминах социальных структурных изменений, которые могли тщательно уточняться, и опробуя марксистскую и веберианскую теории (и конкретные смешения этих и других точек зрения, выработанных каждым из авторов второй волны) на целом ряде проблем, локальных эпизодов и периодов времени.

Эффектом (до некоторой степени непреднамеренным) переноса историческими социологами второй волны основного акцента на структуру стало то, что культура была упущена из виду. В результате «та парадигма, которая направляла труды второй волны, оказалась неспособной справиться с целой серией эпохальных преобразований»: новыми социальными движениями, «феминизмом, освобождением геев, продолжающимися восстаниями у постколониальных народов, расовых и этнических меньшинств» и подъемом «феминистской теории, постколониальной теории, квир-теории и критических расовых исследований» (Adams et al., 2005, р. 29). На взгляд Адамс, Клеменс и Орлофф, этот интеллектуальный вызов марксизму и вдохновленной марксизмом исторической социологии второй волны был усилен фактическим коллапсом социалистических режимов в 1989 году и «последовавшим возрождением либерализма, превратностями глобализации [и] фундаментальными вызовами порядку национальных государств» (Ibid.)[18].

Адамс и ее коллеги в своем эссе, а также каждая в своих собственных исторических работах предлагают ряд рекомендаций относительно того, как культурно ориентированный исторический анализ может преодолеть ограниченность структурного анализа второй волны, чтобы обратиться к рассмотрению социальных движений и исторических трансформаций последних десятилетий. Собственная работа Орлофф (Orloff, 1993; O’Connor, Orloff, and Shaver, 1999) о роли гендера и семьи в формировании содержательного наполнения и введения системы социальных пособий и льгот, которую мы разбирали в предыдущей главе, является примером