Турмс бессмертный - Мика Валтари

Дориэй не выдержал моего взгляда и опустил глаза.

— Наверное, вы привыкли беседовать о чем-то другом, — попытался он все же защищаться. — И вообще — нам не хотелось тебя беспокоить всякими пустяками. Арсиноя попросту приняла решение за тебя.

Микон долго моргал и мотал головой, прежде чем спросить:

— Простите, а кто такая Арсиноя?

— Женщина, которую ты считаешь Аурой, — это на самом деле похищенная мною в Эриксе жрица Афродиты. Она выдала себя за Ауру, чтобы мы смогли покинуть Эрикс и за нами не выслали погоню.

Микон закрыл лицо руками и опустил голову. Я, желая ободрить, похлопал его по плечу:

— Разве ты забыл, что из-за твоей безудержной тяги к знаниям в Эриксе с Аурой случилось несчастье? Ведь ты сам возложил ее тело на погребальный костер.

Глядя на меня сияющими от счастья глазами, он воскликнул:

— Так, значит, это правда?! Слава богине! А я-то думал, что меня посещают пьяные видения! Я не хотел рассказывать о них даже вам, своим друзьям, — ведь я мужчина, и к тому же врач! Итак, я снова свободен! Да будет благословен прах Ауры! Я словно заново родился!

От радости он вскочил на ноги, прошелся в танце вокруг стола, хлопнул в ладоши и, громко рассмеявшись, сказал:

— А я-то чуть было не подумал, что сошел с ума, когда увидел, как изменилась Аура! Теперь понимаю, почему в последнее время близость с нею была так упоительна!

Смысл его слов дошел до меня не сразу, но затем я растопырил пальцы, собираясь вцепиться ему в волосы, и приготовился к прыжку. Однако тут вмешался Дориэй. Посинев от гнева, он разбил вдребезги драгоценный кубок и закричал:

— Ты, жалкий знахарь, да как ты смел дотронуться до Арсинои? Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего более омерзительного!

Но я не позволил Дориэю накинуться на Микона. До крови царапая себе грудь, я спросил его:

— Микон заблуждался, и его можно понять, но вот отчего ты, Дориэй, с таким рвением встал на защиту целомудрия и чести Арсинои? Объясни мне, прежде чем я задушу тебя. Я еще раз спрашиваю: когда ты успел уговорить ее помочь тебе в захвате Эрикса?

Дориэй, откашлявшись, ответил:

— Я ее не уговаривал, Турмс, клянусь богиней! Просто она женщина тонкая и впечатлительная; вот меня и покоробила грубая выходка Микона. И что плохого в том, что я расспрашивал ее об Эриксе?

Мне хотелось кричать, плакать и даже бить посуду. Дориэй поспешил добавить:

— Возьми себя в руки, Турмс! Зачем говорить об этом при посторонних?

Он бросил взгляд на Дионисия, который немедленно подал голос:

— Твои замыслы, Дориэй, очень любопытны, но, честно сказать, куда больше их меня интересует женщина, так взбудоражившая троих рассудительных мужчин.

Не успел он договорить, как в зал вошла Арсиноя, а за ней — закутанная в дорогие одежды Танаквиль. При каждом движении ее тяжелые украшения позвякивали, словно доспехи гоплита. Арсиноя же была одета скромно, пожалуй, даже чересчур скромно, ибо она набросила на себя лишь тунику, скрепленную на плече большим золотым аграфом. Это одеяние не прикрывало, а скорее обнажало ее тело. Золотистые волосы она зачесала наверх, как богиня, и украсила драгоценностями из святилища в Эриксе. На золотой же этрусской цепочке, подобно зловещему глазу, поблескивал в ложбинке между грудями большой селенит. Цепочку эту она получила не от меня — в первые сумбурные дни после нашего возвращения в Гимеру мне было не до подарков.

— Приветствую тебя, Дионисий — могущественный властелин моря! — вежливо поздоровалась Арсиноя. — Я несказанно рада тому, что могу лицезреть тебя. Я наслышана и о твоих боевых подвигах, и о сокровищах, которые ты прячешь в подвалах Криниппа.

Дионисий изумленно посмотрел на нее и гневно воскликнул, обращаясь к нам:

— Вы что, рехнулись, или, может, вас всех троих покусала бешеная собака? Да как вы смели открыть этой женщине нашу общую тайну?!

Арсиноя смиренно опустила голову.

— Ты прав, я всего лишь слабая женщина, — прошептала она. — Однако поверь, о прекрасный Дионисий, что сердце мое привыкло хранить сокровеннейшие мужские секреты, поэтому оно куда надежнее, чем все подземелья скряги Криниппа.

Она мягко улыбнулась, и я вдруг понял, что никогда прежде не видел на ее лице подобной улыбки. Дионисий же почему-то принялся тереть кулаками глаза и трясти своей огромной головой. Затем он сказал:

— Единственное, чему научила меня моя рабыня-мать, когда качала на своих тощих коленях, — это никогда не доверять морякам. А жизнь, которая была у меня весьма бурной, убедила меня еще и в том, что женщина всегда лжет. Если мужчина откровенен с женщиной, делящей с ним ложе, то пиши пропало: любой секрет перестанет быть таковым. Однако ты, жрица, смотришь на меня такими печальными глазами, что я невольно начинаю сомневаться и думать, что ты — исключение и что тебе можно верить.

— Арсиноя, — воскликнул я, — не смей так смотреть на мужчин!

Но мои слова не возымели никакого действия. Прикинувшись, будто она даже не замечает меня, Арсиноя уселась на край ложа, на котором возлежал Дионисий. Танаквиль открыла новый кувшин вина, и Арсиноя, наполнив кубок, подала его Дионисию.

Дионисий от волнения пролил несколько капель на пол и, опорожнив кубок, продолжил свою речь:

— Я забыл все, что хотел сказать, жрица, настолько потрясли меня твои слова. Меня частенько называли сильным, но никто, даже моя мать, никогда не говорил, что я еще и прекрасен. Женщина, объясни, что ты имела в виду?

Арсиноя склонила голову набок, внимательно посмотрела на Дионисия и произнесла:

— О, муж моря и бескрайних просторов! Твой взгляд заставляет пылать мои щеки. Вероятно, женщина не должна говорить мужчине такие слова, но когда я вошла в зал и узрела тебя с этими большими золотыми кольцами в ушах, меня охватила дрожь и мне почудилось, будто я вижу перед собой прекрасного чернобородого бога-великана.

— Мужская красота — особенная, она совсем не похожа на женскую, — улыбнулась Арсиноя. — Я знаю, что многим нравятся стройные юноши; многим — но не мне. По-моему, красив тот мужчина, который достиг уже расцвета жизненных сил, тот, у кого мощные, как корни дуба, руки и ноги, у кого огромная кучерявая борода, в которую может обеими руками вцепиться женщина — а силач даже не почувствует этого; и еще у него должны быть большие, как у быка, и блестящие глаза… О Дионисий, я восхищаюсь твоей храбростью и твоими подвигами, но более всего меня восхищает твоя красота! Поверь, я встречала многих мужчин, и ты — самый прекрасный из всех!

Ее глаза потемнели. Согнутым указательным пальцем она, будто невзначай, дотронулась до его золотой серьги, и Дионисий вздрогнул, как от удара плетью.

— Клянусь Посейдоном! — пробормотал он. Его большая ладонь потянулась уже к бархатистой щеке Арсинои, но он сумел совладать с собой, перекатился на другую сторону пиршественного ложа и вскочил как ужаленный:

— Нет, и еще раз нет! Замолчи, я все равно не верю ни одному твоему слову!

И Дионисий выбежал из комнаты. На ходу он сорвал щит, висевший на стене в прихожей, а затем, громыхая им, кубарем скатился по лестнице. Уже внизу он споткнулся и, рыча от ярости, упал. Мы поспешили ему на помощь, однако он быстро поднялся и, ринувшись к воротам, захлопнул их за собой.

Вернувшись в дом, мы трое молча переглянулись, не зная, что сказать. Арсиноя, заметив это, улыбнулась и бросила на меня озорной взгляд:

— Дорогой Турмс, пойдем со мной. У тебя нет никаких причин для гнева. Я должна поговорить с тобой.

Уходя, я увидел, как Дориэй ударил Микона по лицу. Тот потерял равновесие и, с размаху усевшись на пол, удивленно приложил руку к щеке.

2

Когда мы остались наедине, я еще раз внимательно посмотрел на Арсиною, будто увидел ее впервые. Не находя нужных слов, я раздраженно буркнул:

— Тебе не стыдно расхаживать полуголой перед незнакомым мужчиной?

— Но ты ведь сам хотел, чтобы я одевалась как можно скромнее, — возразила Арсиноя. — Ты же мне все уши прожужжал, уверяя, что на меня никаких денег не хватит и что за несколько дней ты понаделал долгов, которые будешь теперь выплачивать не один год. Вот я и стараюсь не сердить тебя.

Я не успел ей ответить. Положив мне руку на плечо, Арсиноя потупилась и попросила:

— Турмс, не говори сейчас ничего. Обдумай сперва свои слова. Пойми, что мое терпение на исходе.

— Твое терпение? — удивленно переспросил я. — Но почему?

— Потому что есть предел даже для любящей женщины. За время моей жизни в Гимере я поняла, что тебе не нравится все, что я делаю. Ах, Турмс, как мы с тобой могли дойти до этого?!

Она в полном отчаянии рухнула на ложе и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Каждое ее всхлипывание отзывалось в моем сердце нестерпимой болью, и я уже не знал, что думать и кому верить, и начал даже склоняться к мысли, что я сам виноват во всех ее проступках. Однако вспомнив сконфуженного Дориэя и смущенного Микона, я немедленно позабыл о Дионисии. Кровь ударила мне в голову, и я занес руку для удара… но тут я увидел, как соблазнительно и беспомощно содрогается от рыданий ее тело под тонкой туникой, и рука моя упала.