Женщина в гриме - Франсуаза Саган

– Вы собираетесь есть прямо тут, в воде?

Эрик опустился на корточки у бортика бассейна и смотрел на Клариссу раздраженным взглядом. Он говорил тихо, но все повернулись в их сторону, заметил он, когда поднял голову. «Все» – это были Эдма, Арман, Элледок, Дориаччи, Андреа, обратившие на него и Клариссу подчеркнуто безразличные взгляды, взгляды, которые, как он вообразил себе, были преисполнены сочувствия к Клариссе. Ведь его интрижка с Ольгой не осталась незамеченной. В данный момент требовалось, чтобы он разыгрывал из себя доброго супруга, чтобы его адюльтер показался неизбежным, чтобы ему сочувствовали не меньше, чем Клариссе. Он схватил махровое полотенце и заботливо накинул его на Клариссу.

– Почему вы лишаете нас столь очаровательного зрелища, месье Летюийе? – раздался пронзительный голос Эдмы Боте-Лебреш.

– Нет-нет, я уже выхожу, – проговорила Кларисса и, вылезая из воды, повернулась к Эрику, и, увидев ее тело в купальном костюме, полуобнаженное, но целомудренное, ее умытое водой лицо, без обычного макияжа, лицо настолько же красивое, насколько, как ему представилось, порочное, он побагровел от ярости и стыда, причем стыда необъяснимого.

– Как вы могли? – негромко пробормотал он и, натянув полотенце ей на плечи, стал энергично, даже грубо, ее растирать, пока она не пошатнулась и не запротестовала.

– Послушайте, Эрик, – проговорила она удивленным голосом, а затем спросила: – О чем это вы?

Тут он отпустил ее и с усилием отступил назад, в ушах у него горело и звенело из-за оглушительных криков изголодавшихся, по-видимому, чаек.

– Как вы могли зайти в воду на таком ветру? – процедил он сквозь зубы и одеревенелыми пальцами стал выуживать из пачки сигарету, делая вид, что полностью поглощен этим занятием, однако понимая, какую он сказал глупость.

Кларисса, во всяком случае, ничего не поняла, ведь по сути дела он ее упрекнул за то, что она продемонстрировала всем окружающим и ему самому лицо женщины чувственной и желанной, женщины незаурядной, женщины, на которую не откажется взглянуть ни один из присутствующих мужчин, более того, на этот раз взглянуть с удовольствием, а не только с сочувствием.

Кларисса, оказавшись рядом с Эриком, выглядела недоступной, недоступной и оскорбленной; все прочие там, позади, умолкли и с удивлением наблюдали за их резкими жестами. И тут Эрика осенило: оставив недоумевающую Клариссу, он с жестом покорности судьбе направился в бар, четко и ясно произнес заказ и двинулся назад, к ней, отметив по пути и соответственно истолковав настороженное, на грани невежливости, выражение лица Жюльена.

– Возьмите, – сказал он Клариссе с полупоклоном, демонстрируя таким образом готовность к услугам, и подал ей двойной сухой аперитив, которого она не заказывала.

– Но я ничего у вас не просила, – удивленно произнесла она тихим голосом.

Удивившись, но не справившись с искушением, она протянула руку к бокалу, схватила его и поспешно поднесла к губам, боясь, что Эрик пожалеет о том, что нарушил им же установленные правила, и отберет его назад; эта поспешность могла бы шокировать всех свидетелей, однако те уже отвернулись от них и вернулись к своей беседе, что отметил Эрик, бросив в их сторону непроницаемый, но напряженный взгляд.

Когда он повернулся к Клариссе, та уже проглотила содержимое бокала и глядела сквозь его призму на Эрика спокойным, ничего не выражающим взглядом. Взгляд ее задержался на Эрике лишь на несколько мгновений, после чего Кларисса отвернулась и пошла, завернутая в полотенце, по направлению к каютам.

– Вам следовало бы запретить своей супруге накладывать столь жуткий макияж, – проговорила Эдма Боте-Лебреш, стоило Эрику поравняться с их группой и, в свою очередь, устроиться на одном из стоявших в каре шезлонгов.

– Я сто раз говорил ей об этом, – улыбаясь, произнес он.

Эта улыбка призвана скрыть его смущение, подумал Жюльен Пейра, который за три минуты обтерся досуха и оделся и который очередной раз отметил, как литература (причем дурная) влияет на поведение Эрика: казалось, он служит живой иллюстрацией упрощенного характера для романа в картинках или играет в примитивном фильме роль хорошего мужа. Поведение Летюийе до поры до времени представлялось ему сугубо школярским и смешным в его глупых проявлениях, в его сугубой психологической банальности. Но теперь, когда Жюльен уже знал или полагал, что знает, его мотивацию, то почувствовал себя как бы замаранным, запятнанным столь малоприятной, жестокой и ложной трактовкой понятия здравого смысла. И он вступил в спор с самим собой, с этой избитой теорией, с этим грубейшим общим местом, породившим бредни Эрика – и отчасти его самого. «Богатые не такие, как все остальные», – сказал Фицджеральд, и он был прав. Сам он, Жюльен, никогда не мог заводить друзей среди самых богатых, в обществе которых он бывал и которых частенько дурачил, а то и обчищал на протяжении последних двадцати лет. Но, быть может, это объяснялось боязнью угрызений совести, которые он мог бы заранее испытывать по отношению к своим жертвам, и именно это наверняка мешало ему видеть их очарование и их достоинства.

Тем не менее Эрик Летюийе не надувал Клариссу в финансовом плане: общественная известность, успех журнала позволяли ему делать крупные вливания в состояние семейства Барон и даже давали возможность содержать жену в роскоши, к которой она привыкла. Нет, в этом смысле Эрик не надувал Клариссу. Надувательство заключалось в другом, и это, с точки зрения Жюльена, было гораздо серьезнее. Он дал обещание ее любить, сделать ее счастливой, а он ее презирал и сделал хуже чем несчастной: заставил ее стыдиться самой себя. Вот где были обман, преднамеренное нанесение ущерба, правонарушение, покушение на человеческую личность, покушение, направленное не против ее добра, но против «добра, заключенного в ней». Он заставил ее думать о самой себе плохо и погрузил в ужасающие страдания собственным презрением к ней.

Жюльен, не задумываясь, встал. Ему требовалось немедленно увидеться с Клариссой, заключить ее в объятия, убедить ее в том, что она вновь способна любить, что он…

– Куда это вы направились, мой милый Жюльен? – поинтересовалась Эдма.

– Я вернусь, – проговорил Жюльен, – мне надо повидать…

– …кого мне хочется, – перебила Эдма, и Жюльен осознал, что чуть было не произнес вслух имя Клариссы, а Эдма это почувствовала.

Он склонился перед ней и на ходу поцеловал ей руку – ко всеобщему удивлению, – а затем проскользнул на палубу с ловкостью и сноровкой истинного завсегдатая скачек, который всегда жаждет вовремя попасть на взвешивание, на поле, к окошечку кассы, а также опередить прочих завсегдатаев. Жюльен ринулся по коридорам, обогнул двоих стюардов с подносами, перепрыгнул через стоявшего на коленях матроса, мывшего палубу, обогнал Армана Боте-Лебреша, спасавшегося от солнца и от болтовни, уступил дорогу озадаченной Ольге и вошел без стука в каюту Клариссы, которую мгновенно схватил в объятия, стоило ей обернуться к двери… К двери, оставшейся приоткрытой, так что Ольга, двинувшаяся назад вслед за Жюльеном, легко смогла их подслушивать.

– Дорогая моя, – проговорил Жюльен, – дорогая моя бедняжка…

– Вы с ума сошли, – раздался голос Клариссы, изумленный, робкий, однако скорее нежный, чем раздраженный, отметила Ольга с интересом.

Радость от проникновения в чужую тайну боролась в Ольге с раздражением от того, что количество страдающих из-за их с Эриком романа сокращается. Что ж, Симон будет расплачиваться за двоих, логично рассудила она. Само собой, это несколько повлияет на художественную сторону ее будущего рассказа, придется убрать терзания Эрика, оттенив, естественно, собственные победы. Зато это позволяет обойти неизбежные морализаторские раздумья Фернанды, ее упреки, которые в рамках «Необычайных приключений Ольги Ламуру» были бы весьма колкими и поставили бы под сомнение ее, Ольги, добросердечность и сделали бы ее ответственной перед все возрастающей массой опечаленных «других женщин». Уже несколько раз Ольга ощущала весь риск потерять в глазах Фернанды завидную репутацию «роковой женщины», приобретя взамен куда менее привлекательный статус юной сучки, чересчур часто встречающийся, что верно, то верно. Нежность, слышавшаяся в голосе Клариссы, в конце концов, даст ей верный настрой.

– Господи, Кларисса, – Жюльен говорил смело, отчетливо, – я вас люблю: вы прекрасны, Кларисса, умны, и чувствительны, и милы, разве вы этого не знаете? Надо, чтоб вы это знали, моя дорогая, вы чудесны… Более того, так думают все на этом судне, все мужчины влюблены в вас… Даже это ничтожество Андреа, стоит ему только отлепиться от груди Дориаччи и взглянуть на вас, не в состоянии оторвать от вас своих глазок жареного мерлана… И даже безжалостная Эдма-сахарозаводчица… и даже сама Дориаччи, которая любит только свои бемоли, находят вас изысканной…