Голод львят - Анри Труайя

— На их иждивении?

Даниэль поднял голову, словно оскорбленный:

— Почему? Она сейчас хорошо живет со своими родителями! Еще один человек не слишком изменит положение дел. Ну и мы будем отдавать им наши пособия.

— Какие еще пособия?

— Их куча! — сказал Даниэль. — Мы выяснили, можешь себе представить!.. — С проникновенным видом он стал перечислять, загибая пальцы: — Пособие по беременности, пособие по материнству, надбавки за кормление грудью, пособие молодой семье… Знаешь, это составит немалую сумму!

— Ты говоришь о своих пособиях как о будущем материальном положении! — возмутился Филипп. — А тебе не противно начинать жизнь с государственных подаяний, какие дают многодетным матерям? На твоем месте я бы не стал заводить жену, не имея на что добыть ей жратву! Мужчина — тот, кто научился зарабатывать на жизнь! А пока не стал мужчиной — не женись!

— Ну да, — пробормотал Даниэль, — ты прав… Я тоже хотел бы сначала выучиться… Но поскольку все так получилось!.. Что же, теперь становиться несчастным из-за каких-то принципов?..

Глядя на это лицо, отягощенное нежеланием что-либо понять, Филипп капитулировал. У него не было ничего общего с сыном. Всякий раз, когда он оказывался с ним наедине за столом, у него возникало впечатление, что эта физиономия услужливого бойскаута была материализацией его невезения. Он не мог больше видеть его перед собой жующим днем и вечером! Какое будет облегчение, если Даниэль уйдет из дома! Филипп встал и сказал:

— Во всяком случае, не рассчитывай, что я тоже буду выплачивать тебе пособие.

— Я и не рассчитываю на это, — ответил Даниэль.

Филипп застегнул воротник пижамы. «Да, да, пусть он устраивает свое счастье или несчастье в другом месте! Пусть выметается отсюда! Он мне надоел!» Филипп нервно вынул сигарету из пачки, которая валялась на круглом столике. Даниэль зажег спичку и протянул ему.

— Поскольку ты был идиотом, сделав беременной эту девчонку, и намерен идти до конца в своей глупости и жениться на ней, я умолкаю, — сказал Филипп, выпуская дым через ноздри.

— Это означает, что ты согласен?

— Именно так!

— Ох, папа, спасибо!

Он широко заулыбался, обнажив все зубы. Это уж слишком! Филипп, раздраженный, открыл дверь. Но Даниэль медлил с уходом. Его улыбка исчезла. Снова у него были эти поджатые губы, этот тупой взгляд, означавший признаки напряженной внутренней борьбы. Он сказал:

— Теперь нужно было бы познакомиться с ее родителями…

— Что?! — воскликнул Филипп.

— Чтобы они знали, как им быть, понимаешь!..

Негодование Филиппа исчезло так же быстро, как поднялось. Отказаться невозможно. Дело могло быть улажено за несколько месяцев. Он кивнул головой:

— Хорошо! Я навещу их!

Лицо Даниэля вновь озарилось улыбкой.

Казалось, он был бесконечно счастлив. Торопясь выпроводить его, Филипп положил руку ему на плечо и буркнул:

— Ну отправляйся! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — прошептал Даниэль. И вдруг добавил: — Папа, я хотел тебя спросить… У тебя странный вид в последнее время… У тебя какие-то неприятности, я чувствую!.. Ты не хочешь сказать мне?..

— Мне нечего тебе сказать, — ответил Филипп жестким тоном. — У всякого человека бывают тяжелые периоды в жизни. Ты это поймешь потом, несмотря на все твои семейные и прочие пособия!

Он выпроводил его в коридор, снова лег и взял книгу. Гармоничные фразы Жерара де Нерваля раздражали его, он пропускал абзацы и целые страницы. Филипп посмотрел на часы у изголовья — два часа ночи! Потушил лампу. Несколько минут спустя он снова услышал в тишине квартиры, как открылась входная дверь. Теперь это была Кароль. Он остался лежать с открытыми глазами в темноте. Им овладело странное спокойствие: она вернулась.

VII

В дверь постучали. Кароль приподнялась на локтях. Ей понадобилось напрячь память, чтобы вспомнить, что она звонила Аньес и просила ее принести чай. Разумеется, она тем временем снова заснула. Тяжелый утренний сон. Возможно, это только и был настоящий сон с той минуты, как вчера вечером она, изможденная, очутилась в постели. Какая ужасная ночь! Давит виски, во рту жуткий вкус, желудок горит! Напрасно она съела курицу с лимоном в африканском ресторане. Соус был очень острый. Но Ксавье настаивал. Да и все остальные тоже. Выпила инжирной водки. Оркестр чернокожих играл очень громко. Она до сих пор ощущала в своих венах эти удары тамтама. Вся кожа была раздражена. Комната утопала в полумраке.

— Войдите, — сказала Кароль.

Аньес внесла поднос с завтраком.

— Который час?

— Десять часов, мадам.

Как обычно, Аньес поставила поднос на кровать, широко открыла окно и подняла шторы. Кароль сощурила глаза от яркого света. Солнце и свежий воздух вдруг одурманили ее.

— Шторы, Аньес!

Аньес опустила шторы и удалилась. Кароль налила чай и поднесла чашку к губам. Теплый чай разлился по пищеводу, все промывая, обжигая, очищая на своем пути. Запах тостов щекотал ноздри. Она с трудом удерживалась от желания погрызть один. После излишеств накануне было бы разумным дать организму отдых. В течение дня она, пожалуй, съест лишь несколько фруктов и выпьет три стакана минеральной воды. Она, наверно, бледна как смерть. С некоторым опасением Кароль взяла зеркало на столике у изголовья. Ну, не так уж плохо! Светлые белки глаз, уголки губ и век едва затенены мелкими морщинками… Определенно, этот ночной крем подействовал на ее кожу благотворно. Она могла бы почти обойтись без косметики. Олимпия часто говорила ей, что находит ее красивее, когда она встает с постели, чем когда готовится куда-то выходить. Нельзя доверять Олимпии. Существует ли вообще женская дружба, лишенная коварства? Она провела рукой по шее: кожа под подбородком становилась дрябловатой. «Казалось, что каждое утро, по двадцать раз выдвигая вперед нижнюю челюсть… Глупо!» Потом ее пальцы залезли в волосы, подняли их, распределяя пряди согласно долго изучавшемуся рисунку. Она смотрела на себя в зеркало, любовалась своим отражением и сожалела, что договорилась о посещении парикмахера сегодня днем. Совершенно спокойно она бы могла подождать еще неделю, прежде чем делать укладку. Тем более что Гарольда не было и причесывать ее будет, вероятно, Рауль. Последний раз Рауль изуродовал ее! Она бы не пошла. Но без визита к парикмахеру у нее рушился день. Один за другим пустые, безликие часы.

Никогда она не испытывала такого безразличия к жизни. Этот вчерашний вечер, слишком тяжелая еда, шум… И к тому же Ксавье не был изобретателен! Что за идея была привести ее туда вместе с двумя семейными парами, едва ей знакомыми! Мужчины говорили о делах (все они занимались торговлей зерном), женщинам было нечего друг другу сказать, оркестр неистовствовал под красным лакированным потолком, освещение было таким затененным, что курица на тарелках казалась сиреневой, обслуживание обеспечивали два громадных невозмутимых негра. После ужина танцевали. Ксавье крепко прижимал к себе Кароль. Он владел чувством ритма. Малейшие его движения сочетались с музыкой. До секса у нее с ним еще не дошло. Это будет завтра или послезавтра. Когда ей захочется. Совершенно животная простота их сближения удручала. Провожая ее домой, он предложил поехать с ним на Антильские острова. Роскошное путешествие на итальянском теплоходе. Посадка в Канне через восемь дней. Все путешествие продлится семь недель со стоянками на самых живописных островах. Кароль не сказала ни да ни нет. Конечно, Ксавье ее совершенно не возбуждал со своим лицом будто из хлебного мякиша, с неизменной любезностью и полным отсутствием юмора, но зато архипелаг притягивал, словно какой-то громадный географический десерт. Оставить Париж. Уехать неведомо куда, к солнцу. С нее довольно этого шумного города, людей, все время одних и тех же, которые все знакомы друг с другом, скученности, интриг, обедов, запаха бензина… Она мечтала о шуме моря на пустынном пляже. Ветер в кокосовых пальмах. Обнаженный молодой человек, стоящий на гребне волны, на доске, удерживая равновесие. И океан несет его от гребня к гребню посреди бурлящей пены к берегу. В каком фильме она это видела? Этот молодой человек был похож на Жан-Марка. Она остановила себя. Впрочем, наверное, на Антильских островах не занимаются серфингом. У Ксавье нет ничего от спортсмена. У Жан-Марка тоже!

Кароль медленно вздохнула и принялась красить глаза. Щеточка с краской скользила по ресницам, утолщала их, удлиняла. В зеркале ее взгляд выигрывал глубиной и загадочностью. Она ничего не решила, ни с парикмахером, ни с Антильскими островами.

Такая нерешительность была ей так же приятна, как прохлада простыней, гибкость матраса, мягкое углубление на подушке под изгибом спины. «Потом посмотрим. У меня еще есть время. Я устала. Такой уж день — ни рыба ни мясо, бывает!» С глазами было закончено. Она не стала бы красить ничего другого. Вид немного мертвецкий, но интересный. Эксперимент. Ради кого? Сознание собственного одиночества привело ее в оцепенение. Вокруг нее распространялась вибрация, расходились концентрические волны, как от гонга, по которому ударили молотком. Голова у нее болела все сильнее и сильнее. Если бы было не так светло, она бы с удовольствием заснула. В дверь опять три раза постучали. Аньес пришла за подносом. Надо попросить ее задернуть шторы. Положить на веки легкие компрессы. Отключить телефон. Сделать вид, что больна, очень больна… Вошла не Аньес, а Жанна, приходящая домработница, тщедушная, узловатая, с носом луковицей, покрытым фиолетовыми прожилками. Она несла в руках пылесос. Шланг от него висел у нее на шее, как громадная застывшая рептилия.