Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

А я занялась своими делами: вымыла голову в связи с предстоящим празднеством, а потом села у камина, чтобы разобраться с письмами и счетами, которых накопилась довольно впечатляющая кипа. Передо мной лежали инструкции о том, какими налоговыми льготами я могу или не могу пользоваться, будучи одинокой матерью. И только я, к моему несказанному возмущению, обнаружила, что нечего мне ждать компенсации за жалованье миссис Дженнингс, как вдруг услышала, что Октавия кашлянула. Всего один раз. Я пошла взглянуть на нее, она спала вполне спокойно, дышала ровно и неслышно, как все дети, из носа больше не текло, он даже не был заложен. Пока я смотрела на нее, она пошевелилась и кашлянула еще раз. Негромко и мягко, словно прочищала горло. Мне было ясно, что это пустяки и беспокоиться нечего. Но я так дрожала за ее здоровье, что не решилась поверить в явную очевидность. Вопреки всем разумным доводам я боялась представить себе долгое беспенициллинное Рождество без врачей, боялась мысли, что мой, пусть даже вполне простительный недосмотр может хотя бы предположительно повредить Октавии. Ясно было, что деваться некуда, придется идти за пенициллином, хотя бы для собственного успокоения, ведь я понимала: когда пенициллин будет у меня в руках, я вряд ли сочту возможным будить Октавию ради того, чтобы дать ей лекарство. И все же раз лекарства не было, предстояло идти в аптеку. Я вышла из комнаты Октавии и посмотрела на часы, было начало девятого.

К счастью, я жила в десяти минутах ходьбы от одной из лондонских аптек, всегда работающих по ночам. И невзирая на то, что пока я не приобрела там ничего, кроме кодеина и градусника, мысль об этом близком соседстве часто меня поддерживала. Тем не менее, хотя аптека и была рядом, мне ничуть не хотелось бросать Октавию вечером одну. Даже на двадцать минут и для ее же блага. Даже при том, что по вечерам она спит, не просыпаясь, а если вдруг и проснется, все равно ничего не сможет натворить, разве что начнет плакать, а поплакать минут двадцать никому не вредно. С ней ничего не случится, убеждала я себя, но все же не могла решиться уйти.

Вернувшись в гостиную, я постаралась разобраться, почему мне так невмоготу. Должно же быть какое-то разумное или, на худой конец, неразумное объяснение моим страхам. В мозгу у меня маячило смутное соображение, что оставлять маленьких детей одних в доме после наступления темноты запрещено законом. Правда, я помнила, что почерпнула эти сведения случайно из одного современного романа, могла даже указать главу и абзац, хотя, роман, пожалуй, трудно считать достаточно авторитетным источником при возникновении юридических вопросов. Но если такой сомнительный запрет и существовал, вряд ли его можно распространить на мой конкретный случай.

Тогда чего я боюсь? Неужели меня мучает бессмысленный страх во имя самого страха? Неужели распад моей личности зашел так далеко? Неужели привычка заранее всего пугаться так укоренилась во мне, что ее не могут побороть ни сила воли, ни твердость характера? Я не верила, не хотела поверить в это и провела еще пять минут в размышлениях, пока не докопалась до ответа. Предположим, сказала я себе, только предположим, что, пока меня не будет, в доме начнется пожар. Ведь тогда никто не догадается, что Октавия в квартире одна, никто не кинется ее спасать, а к тому времени, как я вернусь, все будет кончено. Так объясняла я себе свои опасения, и это звучало вполне убедительно. Как видите, я не люблю ответственности, но делаю, что могу.

Теперь, когда, подобно кошке, я с торжеством загнала в угол мою увертливую мышку — страх, сразу стало ясно, что нужно делать, но делать это мне смертельно не хотелось. Получается, что думать все-таки полезно, хотя иногда я в этом сомневаюсь. А надо всего-навсего зайти к кому-нибудь из соседей и предупредить, что я должна отлучиться и прошу в случае пожара спасти моего ребенка. Мне патологически претит просить о помощи, но выхода не было. Я прикинула, к кому бы из соседей обратиться. Пара, живущая на нашей площадке напротив меня, явно отпадала — оба были дряхлые, немощные, и вдобавок иностранцы. Ниже этажом имелись две возможности — в одной квартире жил оперный, певец с любовницей, в другой — чопорный неприятный мужчина неопределенной профессии с женой, всегда отлично причесанной, и надменным сыном-подростком. Ни я, ни мои родители, насколько я знала, не имели никакого дела ни с теми, ни с другими. Оперный певец и его любовница казались довольно приветливыми, но почему-то ненадежными, другое же семейство, наоборот, явно было несимпатичным, но выглядело стопроцентно надежным. Первые при встрече в лифте или на лестнице непременно улыбались, вторые не улыбались никогда. Хорошо причесанная жена обратилась ко мне один-единственный раз, когда, увешанная пакетами от Харродза, не могла сама справиться с дверями лифта и попросила меня помочь ей. Насколько я помнила, просьба ее была сформулирована не слишком вежливо. И все же я сознавала, что сначала нужно обратиться к ним, хотя бы потому, что они, как я уже сказала, выглядели надежными.

Я надела пальто и шляпу, бросила прощальный взгляд на Октавию, спавшую беспробудным сном, оставила квартиру незапертой и, спустившись этажом ниже, позвонила в дверь надежного семейства. Хозяин дома открыл мне тут же, словно кого-то ждал, что, впрочем, сразу подтвердилось, так как по звукам, доносившимся из глубины квартиры, я поняла: у них гости.

— Извините, пожалуйста, — нервно сказала я, глядя поверх его плеча на обклеенные цветастыми обоями стены прихожей. — Я из квартиры над вами. Нельзя ли попросить вас об одном одолжении?

— Входите, входите, — любезно пригласил меня нелюбезный сосед, — входите и расскажите, чем мы можем вам помочь.

— Нет, нет, входить я не буду, — воспротивилась я. — Дело в том, что мне надо уйти на несколько минут — сбегать в аптеку, и приходится на это время оставить дочку одну, вот я и подумала, не могли ли бы вы… — я заколебалась, не представляя, чего я, собственно, от них хочу. — Не могли ли бы вы присмотреть за ней?

— Конечно, конечно, — еще радушнее отозвался сосед. — Я попрошу жену заскочить наверх и заглянуть к девочке, хорошо?

— Нет, что вы, в этом нет нужды, — поспешила заверить его я. — Делать ничего не надо, ради Бога, не беспокойтесь. Она не проснется, я знаю, в это время она никогда не просыпается. Я просто на всякий случай.

Не могла же я прямо заявить ему, что прошу оказать помощь в случае пожара, это прозвучало бы дико, но, как ни странно, сосед прочел мои мысли:

— Все понятно, — сказал он. — Не волнуйтесь, если дом загорится, я сам брошусь ее спасать.

— Спасибо! — воскликнула я. — Большое спасибо! Я сейчас вернусь, просто мне не хочется, чтобы она оставалась одна и никто об этом не знал. Дверь у нас не заперта. Еще раз спасибо.

Я уже приготовилась смиренно убраться, но на заднем плане материализовалась жена соседа, и он начал пересказывать ей мою просьбу. Она была в веселом, приподнятом настроении, на темно-зеленом отвороте ее платья сверкала бриллиантовая брошь. И она в свою очередь заверила меня, что я могу не беспокоиться.

— Я сама к ней поднимусь, — пообещала она, — и послушаю, как она там, хорошо?

— Да нет, в этом нет необходимости, — опять повторила я.

— А как сейчас ваша девочка? — продолжала соседка. — Она, кажется, серьезно болела? Я так беспокоилась за вас обеих и так обрадовалась, когда она вернулась домой целая и невредимая. Теперь она здорова, правда?

— Да, совершенно здорова, — отозвалась я и на всякий случай добавила: — просто еще надо соблюдать осторожность.

— Конечно, конечно, — понимающе подтвердила соседка, будто была в курсе всех наших забот.

— Ну, я должна бежать в аптеку, — сказала я и попятилась.

Это вызвало новый поток приглашений, оба уговаривали меня зайти выпить бокал вина или, когда я вернусь из аптеки, принять участие в их вечеринке. Я была до того поражена, что чуть не поддалась на их уговоры, но вовремя вспомнила о только что вымытой голове и усомнилась, будут ли они в восторге, если, сняв шляпу, я предстану перед ними с мокрыми волосами. Поэтому я поблагодарила их за любезность и стала прощаться, они пожелали мне веселого Рождества, я пожелала им того же, и наконец мы расстались.

Спускаясь в лифте, я старалась понять, чем объясняется их умопомрачительная приветливость, и сначала даже заподозрила, что оба были слегка навеселе, но потом сообразила, отчего они так расположились ко мне — я попросила их об одолжении! Я нуждалась в помощи, а ничто так не согревает душу, как возможность помочь ближнему без всякого ущерба для себя. У меня и в мыслях нет умалять отзывчивость моих соседей, они на самом деле были добры, и соседка совершенно искренне осведомлялась о здоровье Октавии, непонятно только, от кого она могла узнать о ее болезни. После того вечера оба они неизменно относились ко мне с большим участием и заботой, всегда расспрашивали о моих успехах, о дочке, а когда, наконец, появилась на свет моя книга, даже приобрели ее и упросили дать автограф, хотя вряд ли поэзия шестнадцатого века была их излюбленным чтением. И приобретение книги, и уговоры выпить с ними в канун Рождества свидетельствовали об одном: об их отзывчивости и душевной доброте. Если бы я чаще обращалась к другим за помощью, я давно обнаружила бы, что люди добрее, чем я думаю.