Кто-то умер от любви - Элен Гремийон

И я написала Полю, что возвращаюсь в наш парижский дом и беру с собой Анни, поскольку мне не хочется расставаться с такой милой девушкой.

С новой строки: она составит мне компанию в течение ближайших нескольких месяцев, таких важных для меня. С новой строки: я даже представить себе не могла, что придется сообщать ему такую новость в подобных обстоятельствах — такую невероятную, такую потрясающую новость: у нас будет ребенок. С новой строки: я беременна.

Объявить о своей беременности и всячески демонстрировать ее, чтобы никто и никогда не усомнился в том, что этот ребенок — мой. Таков был единственный способ защититься от обвинений в обмане. Я не знала, что они наобещали друг другу в пылу своих исступленных объятий, и не хотела, чтобы когда-нибудь их слово перевесило мое. Я все рассчитала заранее.

Какое счастье, что я не оттолкнула Поля в ночь перед его отъездом! Объявление войны заставило меня вздохнуть с облегчением, но все-таки меня приводила в ужас мысль, что я не увижу его много месяцев, или много лет, или того хуже… И я позволила ему лечь со мной в постель. К тому же мне хотелось стать последней, с кем он занимался любовью, — жалкая победа, но все же победа, ведь и у отвергнутых есть своя гордость. Я солгала Анни лишь наполовину: Поль действительно спал со мной перед отъездом. Но не как влюбленный мужчина, уходящий на войну. А просто как мужчина, уходящий на войну.

Когда я предложила Анни ехать в Париж, она согласилась не раздумывая. Впрочем, она соглашалась в течение этих пяти месяцев абсолютно на все, даже на то, чтобы безвылазно сидеть дома. Должна признаться, что каждое свое решение я преподносила ей как принятое с согласия моего мужа. Я без зазрения совести использовала ее влюбленность, чтобы заставить действовать в моих интересах.

Поскольку война затормозилась, Париж снова стал прежним уютным городом, и в нем воцарилось относительное спокойствие. Женщины, отославшие своих детей в деревни, вернули их обратно. Люди спускались в бомбоубежища все реже и реже, да и власти ограничили число воздушных тревог, противогазами никто не пользовался, иногда они попросту валялись где попало, и кто-то из модных кутюрье решил даже выпускать духи во флаконах, напоминающих противогаз. Траншеи, вырытые в городских парках, служили теперь детишкам для игры в прятки. Жизнь входила в обычную, мирную колею.

Где «странная война»[18], там и странная беременность, говорила я себе. То же самое я говорила и Анни. Я по-прежнему делала вид, будто искренне привязана к ней. В Париже снова разрешили балы, скачки и бега, открылись почти все театры и кинозалы. Я много где бывала, встречалась с разными людьми. Потому что вне дома меня все считали беременной женщиной, тогда как в своих стенах я была самозванкой. Но еще и потому, что мне было легче притворяться, будто я жду ребенка, нежели притворяться, будто я люблю Анни.

И тем не менее я изо всех сил старалась казаться любезной и любящей. Рассказывала Анни о «семейном кодексе» — последнем детище Даладье — и о премии в 3000 франков за первого ребенка. Я говорила с ней как опытный оратор: прекрасно зная, что она согласилась родить ребенка вовсе не из-за денег, я утверждала, что они принадлежат ей по праву, и соблазняла тем, что она сможет накупить на них множество кистей, холстов и красок. Все это с одной-единственной целью — отбить у нее охоту взять назад свое обещание или просто сбежать.

Я постоянно стерегла ее. Несмотря на мое внешнее доверие и на ее добровольное затворничество, я строго наказала Софи постоянно быть рядом с ней и всегда знать, в какой комнате она находится.

Я даже подарила ей котенка, решив, что одиночество заставит ее нашептывать ему свои тайны, страстные признания в любви к Полю, сладостные воспоминания об их любви, — я надеялась таким образом узнать побольше о ней и своем муже. Но она разговаривала только со своим животом, причем так тихо, что Софи не могла разобрать ни слова.

Впрочем, даже вздумай Анни выйти на улицу, она не смогла бы этого сделать: я всегда запирала входную дверь на ключ. Хотя твердо знала, что она и так никуда не денется: надежнейшим залогом моей уверенности был Поль — без него она не могла уйти, она его ждала.

Получая письма от мужа, я доставляла себе злорадное удовольствие сообщать об этом Анни, но пересказывала ей их содержание очень скупо. Когда я говорила с ней о Поле, ее глаза вспыхивали, она слушала меня не дыша, она буквально ловила каждое слово. Мне делалось не по себе от этого сияющего взгляда. Иногда, из чистого садизма, я нарочно умалчивала о том, чего она так нетерпеливо ждала. Но по прошествии нескольких часов, видя ее мрачной, отрешенной и печальной, я подавляла в себе недобрые чувства — ведь ее душевный настрой мог пагубно отразиться на ребенке, на моем ребенке, — и говорила ей:

— Ох, совсем забыла, Анни, мой муж передает вам привет.

В постскриптуме Поль и в самом деле неизменно добавлял: «Передай от меня привет Анни». Эта фраза, коротенькая и неизменная, метила, точно клеймо, все письма, которые я от него получала. Разлука пробудила в нем нежность ко мне, так же как и перспектива рождения ребенка: по этому поводу он задавал множество вопросов, и я всегда отвечала во всех подробностях — которые узнавала от Анни. Поль писал длинные письма — даже на фронте, где ровно ничего не происходило, мой муж оставался журналистом. Однако, несмотря на наше сближение, неизменный постскриптум, подобие дамоклова меча, свидетельствовал раз за разом о том, что эта женщина все еще присутствует в его мыслях. И мне чудилось, что он выписывает эту последнюю фразу куда усерднее, чем все остальные. «Передай от меня привет Анни».

Я же со своей стороны иногда коротко сообщала ему что-нибудь об Анни.

Я часто спрашивала себя: если бы она не жила со мной, в моем доме, писали бы они с Полем друг другу? К сожалению, я слишком хорошо знала ответ на этот вопрос.

И вдруг, в один прекрасный день, случилось то, чего я совсем уж не ждала: пришла телеграмма — без постскриптума.

НАКОНЕЦ ПРИЕДУ ДОМОЙ ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО

МАРТА ЗПТ УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ ШЕСТЬ СУТОК

ЗПТ СЛАВА БОГУ ТЧК

Шестидневная увольнительная… Значит, конец всему.

В нормальной ситуации Поль написал бы «на неделю», но в то разладившееся время слово «сутки» означало «сутки», а приблизительные слова больше не входили в наш лексикон. Опасность делает людей точными. Я пришла в ужас. «Приеду двадцать второго». В то разладившееся время не было ничего менее надежного, чем даты, время больше не следовало собственным законам, война, даже «странная», навязывала ему свой ритм. Непостоянный. Непредсказуемый и переменчивый. Я получила телеграмму 18 марта. С тех пор как он ее отослал, все могло сто раз измениться. И увольнительную он мог получить раньше, поменявшись отпуском с товарищем или получив какое-нибудь задание. Он мог приехать хоть сегодня, с минуты на минуту. Например, указав 22-е число и неожиданно появившись раньше, чтобы «сделать мне сюрприз».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});