Черная капелла. Детективная история о заговоре против Гитлера - Том Дункель

не предъявили. Гестапо он был нужен исключительно для того, чтобы предъявить «доказательства» жестокости «поляков». Хонеку пустили пулю в лоб, а тело бросили у входа в радиовышку.

В тот же день группы СС и абвера численностью несколько сотен человек, по большей части одетых в польскую военную форму, в тот день совершили еще пять налетов и устроили мелкие перестрелки. На таможне в Хохлиндене, в пятидесяти километрах от Гляйвица, несколько десятков лжеполяков имитировали перестрелку в течение получаса. После себя они оставили шесть тел — все были в польской форме и всем, как Хонеку, выстрелили в голову или лицо, чтобы затруднить опознание. Этих несчастных неизвестных людей доставили из концлагерей — они стали жертвенными агнцами операции «Гиммлер»[329].

Немецкая пресса мгновенно отреагировала — заголовки «Польша открыла огонь» и «Польша охвачена военным угаром» перемежались со снимками убитых. Не отставало и радио: станции прерывали программы, чтобы сообщить о «захватчиках».

В пятницу, 1 сентября, Гитлер встал необычно рано. Уже в 5:11 он выпустил заявление, которое начиналось со слов: «Польский народ отверг мои усилия по мирному урегулированию соседских отношений; они предпочли взяться за оружие»[330]. Спустя полчаса практически тот же текст он зачитал на радио.

Около десяти часов из подземного гаража новой Рейхсканцелярии потянулась вереница черных «мерседесов». Вскоре в тусклом свете пасмурного утра машины пронеслись по Форштрассе, затем по Вильгельмштрассе, проехали через Бранденбургские ворота и остановились перед оперным театром, где временно заседал рейхстаг. Гитлер выбрался из одного из автомобилей и вошел в здание. Члены Рейхстага замерли в ужасе — они знали, что им предстоит услышать: официальное объявление войны. Этот решающий для страны момент Гитлер ознаменовал часовым выступлением.

«Прошедшей ночью польские солдаты впервые учинили стрельбу на нашей территории. До 5:45 утра мы отвечали огнем, теперь же бомбам мы противопоставим бомбы… Как национал-социалист и как немецкий солдат, я вступаю в борьбу с недрогнувшим сердцем… Одно слово мне никогда не было знакомо — сдаться… я хотел бы сразу заверить весь мир: ноябрь 1918 года в немецкой истории больше не повторится никогда!»

Одна ложь громоздилась на другую. Настоящий грандиозный собор обмана и каталог лжи. «Солдаты польской армии» не стреляли ни в кого и ни во что. Их вообще не было. За несколько часов до начала операции «Гиммлер» Адольф Гитлер приказал армии готовиться атаковать Польшу на рассвете.

Вильгельм Канарис получил приказ в 17:30. Он находился в своем кабинете в абвере[331]. Приказ его поразил. Наконец-то Гитлер сделал немыслимый, непростительный шаг. («Он безумен, безумен, вы понимаете?») В коридоре Канарис наткнулся на Ганса Гизевиуса, еще одного заговорщика из Министерства внутренних дел. Тот не мог найти слов — решение начать войну казалось просто немыслимым. Канарис сумел выдавить лишь: «Это конец Германии».

На следующее утро Канарис в своем кабинете вместе с другими руководителями абвера слушал выступление Гитлера по радио. Настроение было мрачным. Глава отдела внешней разведки полковник Ганс Пикенброк сардонически заметил: «Ну, теперь мы знаем, зачем собирали всю эту польскую форму».

В девять Канарис провел совещание с ведущими офицерами абвера. Атмосфера изменилась. Адмирал приветствовал собравшихся салютом «Хайль Гитлер!» и объяснил, что теперь Германия находится в состоянии войны и все они должны исполнить свой долг. Они нужны Отечеству. Пока он говорил, специальные группы абвера в Польше захватывали угольные шахты, промышленные предприятия и вокзалы. В операции принимало участие более полутора тысяч человек. Сутки спустя, в субботу, 2 сентября, адмирал Канарис выразил любовь к родине иначе. Младший офицер абвера доставил сообщение британскому военному атташе в Берлине Денису Дэли, который недавно сменил полковника Ноэля Мейсон-Макфарлейна[332]: последнего «вернули» обратно в Британию через месяц после его предложения убить Гитлера в день пятидесятилетия фюрера.

Послание Канариса было дружеским предупреждением: на следующий день люфтваффе планирует бомбить Лондон. Полковник счел информацию заслуживающей доверия и передал ее своему руководству. Около полудня в Лондоне взвыли сирены воздушной тревоги. Но вражеские самолеты не появились. Вечером генералу Гальдеру удалось отговорить Гитлера от налета, но одна бомба все же разорвалась. Ею был британский премьер-министр.

Радиостанция Би-би-си прервала вещание примерно в 11:15 для прямого выступления Невилла Чемберлена [333]. В отличие от Гитлера, премьеру понадобилось всего три минуты. Немцы проигнорировали его требование вывести войска из Польши к одиннадцати часам. «Следовательно, наша страна находится в состоянии войны с Германией», — объявил Чемберлен. Он заявил, что Британия и Франция «во исполнение своих обязательств» придут на помощь союзнику, подвергшемуся нападению. «Я знаю, что вы все со спокойствием и отвагой исполните свой долг».

Когда премьер-министр закончил речь, ведущий Би-би-си сообщил слушателям, что школы на неделю закрываются. Все должны носить при себе противогазы и не выходить лишний раз на улицы. «Мы просим не собираться большими группами без необходимости».

Происходящее казалось дурным сном. Но увы, это была реальность — в Европе вновь началась война.

25

Уродство зла

За пять месяцев до того, как Дитрих Бонхёффер в июне 1939 года отплыл в Нью-Йорк, поэт Уистен Хью Оден, тридцатидвухлетний гений от мира британского искусства и литературы, приехал туда вместе со своим партнером, писателем Кристофером Ишервудом[334]. Они были сыты по горло лондонской ярмаркой тщеславия и политическими конвульсиями, сотрясающими Европу. Критики вопили, что Оден бежит от войны еще до ее начала. В личном плане поэт уже предпринял небольшой шаг против Гитлера. В 1935 году он фиктивно женился на Эрике, дочери противника Гитлера, писателя Томаса Манна, чтобы та смогла получить британское гражданство и покинуть Германию[335]. После свадьбы они почти не виделись, но так и не развелись.

В начале июля, когда Бонхёффер вернулся в Берлин, Оден предпочел остаться в Нью-Йорке. К осени он расстался с Ишервудом, искренне влюбился в Нью-Йорк и нашел себе квартиру в Верхнем Ист-Сайде. Первого сентября Оден прочел в газетах о вторжении вермахта в Польшу. «Я сижу и смотрю на реку, — записал он в дневнике. — Такой прекрасный вечер, а через час они заявили, что Британия будет вести войну».

Оден сделал то, что делают поэты. Свои чувства он выразил в стихотворении «1 сентября 1939 года»: