Черная капелла. Детективная история о заговоре против Гитлера - Том Дункель

марте 1938-го окончательно стало ясно, что Германия готовит нечто грандиозное и ужасное. Указы о постановке на воинский учет, рассылка повесток — все это было весьма тревожно. Но разведка колебалась. Судя по многим признакам, очередной жертвой Рейха должна пасть Польша. Впрочем, британские источники указывали еще и на Румынию. До Госдепартамента США дошли слухи, что немецкая армия маневрирует в районе границы с Нидерландами, пытаясь принудить правительство этой страны уступить контроль над голландской Ост-Индией.

Британский военный атташе в Берлине полковник Франк Ноэль Мейсон-Макфарлейн постоянно объяснял своим начальникам и разведчикам из Лондона, что спрогнозировать действия нацистов крайне сложно. «Немецкая армия на том этапе эволюции, когда то, что в нормальной обстановке считалось бы аномальным, оказывается абсолютно нормальным, — сказал он в феврале, когда британцы пытались понять, что Гитлер собирается делать с Чехословакией. — Даже опытным наблюдателям сложно определить, когда „нормальная аномалия“ превратится в нечто более значительное»[292].

В апреле полковник предложил новый способ общения с Адольфом Гитлером[293]. Квартира Мейсона-Макфарлейна находилась прямо напротив трибуны на Шарлоттенбургерштрассе, где Гитлер собирался принимать парад в честь своего пятидесятилетия. Мейсон-Макфарлейн был искусным стрелком. Он вызвался избавить немецких заговорщиков от необходимости убивать фюрера. Полковник не сомневался, что выстрелом из окна ванной комнаты сможет убить Гитлера. «Подстрелить ублюдка отсюда не сложнее, чем моргнуть»[294].

Лорд Галифакс, министр иностранных дел и большой любитель охоты на лис, задушил эту идею в зародыше — к великому разочарованию полковника. «Мы еще не достигли того состояния, — заявил Галифакс, — когда внешняя политика подменяется убийством»[295].

Проведя шесть дней в море, Дитрих Бонхёффер 13 июня 1939 года высадился на Манхэттене. В руке он держал чемодан, а взгляд был устремлен на небоскребы, в точности как в 1930 году. Но к этому времени волосы его поредели, он набрал несколько лишних килограммов, а его родная страна находилась в тисках диктатуры.

Он остановился в отеле «Парк-сайд», а утром встретился с экуменистом Генри Лейпером[296]. Они были знакомы и раньше — по экуменической деятельности. Лейпер занимал множество постов, в том числе был исполнительным секретарем Вселенского христианского совета и секретарем Американского комитета по делам христианских немецких беженцев. Он был знаком с политикой нацистов и даже пытался склонить США к бойкоту летних Олимпийских игр 1936 года[297]. Лейпер собрал информацию по постоянной работе, которая могла бы заинтересовать Бонхёффера.

Затем Бонхёффер отправился в Объединенную теологическую семинарию. Окна его комнаты в кампусе выходили на Бродвей и 121-ю улицу. Дитрих ощутил прилив сил — всё вокруг было знакомым и достаточно безопасным. Он ощутил кипучую энергию Нью-Йорка. В четыре часа он отправился на встречу с президентом семинарии Генри Слоуном Коффином. Они встретились на Центральном вокзале и вместе поехали в загородный дом Коффина в Коннектикуте.

Нью-Йорк изнывал от безумной жары, в Коннектикуте, наоборот, было прохладно. Коффин устроил небольшой прием в честь Бонхёффера. Дитриха ожидала нечаянная радость — он впервые в жизни увидел живых светлячков. Возвращение в Америку не могло пройти лучше, и все-таки пастор чувствовал себя не в своей тарелке. «Очень сердечный и „неформальный“ прием. Не хватало только Германии и братьев, — записал он в дневнике. — Не понимаю, зачем я здесь, разумно ли это, стоит ли оно того… Прошло почти две недели, а я не знаю, что происходит в Германии. Это почти невыносимо»[298].

Пару дней он провел в Коннектикуте, все также скучая по родине. Шестнадцатого июня вернулся в Нью-Йорк и отправился на Всемирную выставку в муниципалитете-боро Куинс. Увы, ничто не могло отвлечь Бонхёффера от мрачных дум — ни павильон «Футурама» компании General Motors с гигантским макетом «города 1960 года», ни «Джунгли» Фрэнка Бака с экзотическими животными, ни первая публичная демонстрация кондиционеров и телевидения[299]. «Пожалуй, я не останусь здесь надолго, — записал пастор в дневник тем вечером. — Если все начнется, я вернусь в Германию. Я не могу оставаться за границей один».

В районе 17–18 июня Йозеф Геббельс прибыл в Данциг на открытие Недели немецкой культуры. Министр пропаганды, естественно, вещал о «еврейском влиянии», от которого ныне очищены нацистское искусство и культура, но не удержался, чтобы не лягнуть очень популярный джаз: «Мы — величайшая музыкальная нация мира — за исключением, разумеется, негритянской музыки»[300].

Среди прочего Геббельс заявил, что воссоединение Данцига с Германией «неизбежно», а потому местным «не нужно тревожиться о судьбе своего города»[301]. Журналист Associated Press писал, что выступления Геббельса в Данциге заставили немцев задуматься: «Когда и как будет действовать Гитлер?»[302]

Бонхёффер пристально следил за новостями из Европы. Он стал много курить, плохо спал, с трудом мог сосредоточиться на работе в семинарии[303]. Вечером 19 июня он гулял по Таймс-сквер. На бродвейском театре яркими огнями сияла реклама: Рэймонд Мэсси в пьесе «Эйб Линкольн в Иллинойсе», Кэтрин Хепбёрн в «Филадельфийской истории». У Дитриха Бонхёффера разыгрывался собственный спектакль для одного актера — «Погруженный в раздумья».

На следующий день Бонхёффер вновь встретился с Генри Лейпером. Тот нашел ему работу — пасторская помощь немецким беженцам, прибывающим в Соединенные Штаты. Поначалу Бонхёффер должен был получать тысячу долларов — причем работой он будет обеспечен по меньшей мере на три года. Это была прекрасная новость. Если в Европе начнется война, Бонхёффер сможет переждать бурю в Америке. Когда же Дитрих отклонил предложение, Лейпер ушам своим не поверил. Человек, за которого он так боролся, отказался от своего шанса. Добрый приятель Бонхёффера по работе в Объединенной теологической семинарии, Пауль Леман, преподавал в колледже Элмхерста в Иллинойсе. Он предложил Бонхёфферу прочитать несколько лекций в Элмхерсте и нескольких других колледжах. Но и тут пастор отказался.

Решение Бонхёффера было продиктовано совестью и моральной ответственностью. Это он объяснил Лейперу лично, а Леману и Нибуру — в письмах. Пастор сказал, что никогда не собирался навсегда оставаться в США. Если он начнет работать с беженцами, то не сможет вернуться в Германию. А если он переждет тяжелые времена за границей, у него не будет права участвовать в восстановлении Германии после падения нацизма. Кроме того, он просто не может предать работников семинарии и своих студентов.

«Я должен пережить этот сложный период нашей национальной истории вместе с христианами в Германии»[304], — писал он Леману. Банхёффер собирался