После десятого класса - Вадим Инфантьев

— Н-да,— произнес генерал и потеребил пальцами подбородок, потом шагнул к следующему бойцу. Тот стоял ссутулясь, сугубо по-штатски висели его руки вдоль бедер, на ватнике ярко поблескивали новенький орден Красного Знамени и медаль «За отвагу» на потемневшей коротенькой ленточке.

— Жена у меня в городе, дети воюют. Спасибо, товарищ генерал.

— Можем послать на учебу.

— Мне, пожалуй, хватит.

— Учиться никогда не поздно. Я вот перед самой войной окончил академию. А вы что окончили?

Боец переступил с ноги на ногу, пожал плечами и произнес:

— Институт, потом университет, перед войной защш тил кандидатскую диссертацию.

Генерал возмущенно дернулся:

— А почему рядовой?

— Так война же!

— Почему не заявили, что имеете такое образование?

— Война же...

Генерал повернулся к Лобач-Стрижевскому:

— Майор, что это такое?

Тот ответил невозмутимо:

— Их прислали из госпиталя за несколько дней до наступления, разобраться не успел.

— Немедленно откомандируйте в мое распоряжение.— Генерал возмущенно развел руками.— Ведь война какая, а тут в романтику играют. Скромничают...

Так мне и не удалось откровенно и обстоятельно поговорить с Лобач-Стрижевским. Батальон его понес большие потери, но майор думал, что потеряет больше. Мрачный лейтенант, мой знакомый, тяжело ранен и лежит в госпитале. Шоферы завели машины, я проводил майора до кабины, попрощался, помахал вслед и пошел к своему орудию, размышляя, что сейчас приходится больше провожать людей, чем встречать. Увидимся ли еще?

Пробитый в кольце блокады коридор был неширок — всего 8—11 километров, но он соединял Ленинград с Большой землей. На поле боя остались лежать исковерканными более пятисот орудий и минометов, обломки ста самолетов топорщились из сугробов, метель заносила разбросанные в лесах и болотах трупы тринадцати тысяч вражеских солдат и офицеров.

Но враг держался на Синявинских высотах. Он обстреливал идущие в Ленинград эшелоны не только с закрытых артиллерийских позиций, но и прямой наводкой. Слишком много и долго кричала гитлеровская пропаганда о неизбежной гибели города, чтобы сейчас примириться с провалом своих планов. Заверения, что через зону прорыва не пройдет ни один поезд, остались заверениями. В полной темноте, не снижая скорости, надеясь только на шестое чувство — профессиональное чутье, вели машинисты составы в Ленинград.

Все лето 1943 года шла борьба за расширение зоны прорыва, за снабжение Ленинграда. Угроза того, что кольцо блокады может сомкнуться вновь, висела над ним. В мае противник заметно активизировался. Его разведывательные группы проникали в нашу оборону, с других участков фронта подтягивались свежие силы и техника. Пленные и перебеоючики говорили, что готовится наступление в сторону Ладожского озера. Командование решило, не дожидаясь наступления врага, уничтожить скопления его войск. Снова в болотах и лесах завязались изнурительные бои. Они не смолкали целый месяц. Чтобы сдержать атаки наших войск, немецкое командование ввело в бой все свои резервы и даже не остановилось перед такой мерой, как переброска двух пехотных дивизий из-под Ленинграда на этот участок фронта.

К концу августа обе бьющиеся стороны выдохлись, редела стрельба, не показывались в небе самолеты. Войска перешли к обороне. Сказалась усталость, нехватка снарядов и большие потери, но зато было ясно, что и противник не будет больше помышлять о наступлении. Значительно позднее было выяснено по заявлениям пленных и захваченным документам, что если бы еще один натиск наших войск, то фронт восточнее Мги развалился бы.

Но Ленинградский фронт готовился уже к другому.

О БУДУЩЕМ ДУМАЮТ ЗАРАНЕЕ

1

Ну, кажется, время для писанины кончается. Его становится все меньше и меньше.

Снова передо мною щетинится ободранной осколками рощей Пулковская высота. По-прежнему вскипают шапки разрывов и по ночам трепещущий, мертвенный свет ракет освещает изуродованную местность. Иногда бьет «берта» — 420-миллиметровая мортира. До города она не достает. Снаряд весит более тонны, летит с воем, похожим на шум электропоезда, и видно, как снаряд падает на землю, вздымая к небу огромную тучу дыма и камней.

После прорыва блокады я сидел на берегу Невы еще целую неделю. Потом пришел связной и передал распоряжение ехать в штаб дивизиона.

Пофыркивая, бежал трактор. Цыганкин молча двигал рычагахми управления и мрачно смотрел на дорогу. За целый час езды мы не обмолвились ни словом. Я молча протягивал папиросу, Цыганкин брал ее губами, жевал, свободной рукой протягивал мне зажигалку, я прикуривал, и отталкивал его руку.

Вилась дорога. По обочинам торчали высокие жерди, полосатые, как шесты, которыми матросы меряют на реках глубину. Я, кажется, снова слышу их голоса: «Подтабак. Табак!» Вспоминалась Кама, вспоминалась Оля. Где-то теперь она? Жива ли? Моя сестренка писала из Камска, что заходила к ее родителям. Они весной сорок второго года получили от Оли письмо... из Астрахани, и больше вестей не было. Разыскивают. А сколько сейчас людей ищут друг друга! Война побывала на Волге, и все могло случиться. Что ж, видно, не судьба.

Становилось грустно при мысли, что Оли нет в живых, и еще больнее было от сознания, что она полюбила другого и забыла меня. Глупо обижаться. Ведь, может, тот, другой, лучше, чем я, и не на мне свет клином сошелся...

Вспомнился один разговор с Ермоловым. Рассуждениям о будущем противовоздушной обороны мешали другие офицеры батареи. Они стали вспоминать свои сердечные успехи и неудачи. Одни ругали женщин за непостоянство, другие заступались... И то ли с целью увести разговор в сторону, то ли еще почему, Владимир Владимирович вдруг произнес:

— Сольвейг ждала Пер Гюнта всю жизнь, до старости. Это настоящая верность и любовь.

— И дождалась,— вставил лейтенант Пилин.

— Это второй вопрос, — Ермолов поднял ладонь, словно отгораживаясь от лейтенанта. — Но бывает, что женщина, потеряв любимого, кончает с собой, или уходит в монастырь, или обрекает себя на полное одиночество. Что это, величие духа или его слабость?

Мы спорили весь вечер, и я пришел к выводу, что в этом случае — слабость духа, пасование перед жизнью. Человек должен прожить, как положено от природы, и сделать на земле все, что может, — построить дом, машину, мост, завод, вырастить детей, жизнью дать жизнь, а не уходить из нее бесследно, словно и не был на свете.

В кузове трактора, сбившись в кучку, ежились орудийные номера, раздраженные, хмурые. Что бы там ни было, все мы сжились, сблизились, привыкли друг к другу, и расставаться не хотелось. Л что мог сделать я? Не вечно же колесить с этой пушкой! Ее время кончилось. Наши бомбардировщики сотнями летят на запад, тысячи орудийных стволов поднимаются к небу, война вступила в новую фазу, и не «козе» ее решать.

— Товарищ лейтенант, заберите нас с собой, — просились номера, начиная от командира орудия и кончая трактористом.

— Куда я вас заберу? Сам не знаю, где я окажусь: на прежнем ли месте или на новом.

Начальник штаба дивизиона тотчас распределил моих бойцов по батареям. Мы поделили между собой остатки пайка, сфотографировались у орудия, благо что в штабе нашелся свой фотограф, обменялись адресами и расстались.

— А мне куда? На свою батарею или в отдел кадров? — спросил я.

Разглаживая ладонью бланки наградных листов, начальник штаба ответил, что отдел кадров давно отдал распоряжение после испытания орудия направить меня в 812-й полк.

— А что это за часть? Я в ней не служил.

— Полк недавно сформировался, но приказ есть приказ. Вот что, ближе к делу, давай представим к награде отличившихся, и поскорей, мне некогда.

Я задумался. Кто отличился? Все работали, как надо. Никто не трусил и не бросался один в атаку на врага. Все было, как положено. Орудие стреляло потому, что работал весь расчет, иначе оно бы не стреляло.

— Чохом нельзя, надо дифференцированно, — заметил начальник штаба.

— Тогда наводчика Лунева и трубочного Агеева, посмертно.

— А еще?

Я перечислил остальных бойцов. Начальник штаба пожал плечами:

— Мне не жалко, представим всех, пусть начальство решает. — Он придвинул мне бумагу: — Формулируй, да так, чтобы коротко и конкретно описать подвиг.

— Куда короче: сбили два самолета.

— Нет. Надо дифференцированно и чтобы не походило одно на другое.

Более двух часов я, не вставая из-за стола, дифференцированно формулировал подвиги каждого номера моего орудийного расчета.

— Теперь пойдет, — сказал начальник штаба.

— А мне когда отбывать?

— Пока трактор не забрали на батарею, отвези и сдай оружие в артмастерские прежнему хозяину, расписку о сдаче оставь у себя, за нами эта пушка не числится.

— Потом?

— Переночуешь у них или в городе — и с утра в Колпино, там штаб полка. Учти, что поезд уходит рано утром и без расписания, чтоб противник не накрыл.