Княгиня Екатерина Дашкова - Нина Молева

— То мне любопытно, куда такие амуры завести могут. Великий князь и так супругой помыкает, спит и видит, как ей развод дать да из России выслать, а она ему интенцию дает. Сама себя виноватит. Да и государыня уж как невестки не жалует, если что, каждое лыко в строку пойдет.

— Ну, пока-то дело не очевидное. Орловых всех великой княгине представили, ведь без малого рота молодцов. К старшим-то прибавь: Федор, Владимир, один Алексей чего стоит. Ребята ладные, смелые, от жизни свое взять рады бы, а средств никаких. Им, думается, в большую игру играть впору.

— Так не с великой же княгиней начинать!

— Может, во дворец через боковую дверку протиснуться решили. Еще поглядеть надо.

…Господи, досада какая — опять князь Михайле на службу отъезжать. Так бы и не отходила от него ни на минуточку. Ласковый. Чуть что — в глаза глядит. Опечалишься, приголубит. Задумаешься, веселить станет. После Петербурга Москва и не город вовсе. Садов да деревьев множество. Мостовые битые. Где камень — на экипаже не проехать, где пыль — в окошке кареты ни зги не видать. В какой двор ей въедешь, курдонёру и в помине нет — кругом службы, люди снуют, скотина мычит, журавли у колодцев скрипят. И в домах далеко до петербургского фасону. Мебели дорогие, новомодные, а так уставлены, что настоящего приему не сделать, разве что сидеть да толковать за чаем. От колокольного звону по утрам спать нельзя: земля гудит. Разносчики кричат. Да не то что простолюдины — порядочные люди их из окошек летним временем высматривают и на дворы зазывают. Свекровь чего только за день от них не накупит, а то и торговаться сама примется — за материи какие, кружева аль холсты. А по магазинам сама не ездит, разве что раз-другой за год на Кузнецкий мост выберется, потом рассказов не оберешься. В опере даже ложи своей не имеет — мол, от шуму театрального голова болит. Всего больше с гостями толковать любит. Сколько девки за день самоваров перетаскают: один отпоет, другой тащат. Меня обо всем рассказывать заставляли. Принять хорошо приняли, а любопытничают. Как со свекровью спорить, когда князь Михайла матушку дороже всего ценит. Да и княгиня об сыне обмирает. Вот только толковать-то с московской родней оказалось не просто: французского не знают, а моему русскому до совершенства далеко. Где ошибки делаю, где слова не к месту подбираю. Попросила у свекрови да сестрицы ее, княгини Анны Михайловны Гагариной, уроков, очень обе утешились. Что родной речью не пренебрегаю, что потрафить им хочу. Как не хотеть! Лишь бы в дому лад да тепло были, лишь бы семья наша с князь Михайлой как след сложилась. Лишь бы…

Так случилось, едва мы с князь Михайлой до Москвы доехали, в Петербурге графини Мавры Егоровны Шуваловой не стало. Очень добра ко мне была. Государыню жаль — очень графиню любила. С юных лет в поверенных Мавру Егоровну имела, а теперь и сама недомогает, и на-поди — какое горе.

Спасибо Ивану Ивановичу — и в Москве милостью своею меня не оставил. В Петербурге книжки доставать не просто, а уж в Москве и толковать не приходится. Тут шуваловские посылочки куда как дороги. Свекровь дивится, что чуть что — за книгу берусь, только отъездами князь Михайлы мои книжные занятия и объясняет. А мне подчас трудно скрыть нетерпение, с каким выдерживаю продолжительность застольных семейных бесед — так хочется открыть недочитанную страницу. Энциклопедия — кто бы знал, какие волшебные перспективы познаний она открывает. Когда бы мне ее удалось получить, кабы не любезность Ивана Ивановича. Одних разговоров и споров о ней сколько. Иван Иваныч рассказывал, как расправились со священнослужителями, написавшими статьи о церкви и теософии в первых томах — еще скольким книгам предстоит выйти! Сорбонна лишила аббата де Прада ученой степени, архиепископ парижский послание издал, где труды аббата осудил, так что пришлось ему искать убежища у Фридриха II. Еще одного автора заставили из Франции бежать, а который не успел, заключили в Бастилию. Как же трудно человечество мирится с познанием! Кажется, все против того, чтобы перед их глазами открылась истина. Издатели от своих гонителей хотели устремиться в Берлин, под покровительство императора, но Вольтер их остановил, сказав, что в Берлине больше штыков, чем книг, и Афины только в стенах королевского кабинета.

У меня всего лишь семь томов, других, кажется, еще и нету, но какая бездна мысли в этих книгах! Вот уж точно написано в предисловии: «Цель энциклопедии — объединить знания, рассеянные по поверхности земной, изложить их в общей системе для людей, с которыми мы живем, и передать людям, которые придут за ними: дабы труды минувших веков не были бесполезны для веков грядущих, дабы наши потомки, став образованнее, стали также добродетельнее и счастливее и чтобы мы могли умереть в сознании исполненного пред человечеством долга».

— Вот и кончается наше с тобой время, братец Роман!

— С чего это хоронить нас, Михайла Ларионыч, собрался?

— Худо, голубчик, с государыней. Который день из покоев не выходит, к себе никого не допускает. Все одна да все в потемках.

— Так окон и не раскрывает?

— Не велит, да и весь сказ. Только что на столе свечи горят, да и то счетом — чтобы лишнего свету не было.

— Что ж теперь делать. Значит, время его императорского высочества Петра Федоровича настает. Приготовиться надобно.

— Говоришь, Петра Федоровича…

— Кого же еще? Другие законные наследники мне неведомы.

— Господин Шувалов о завещании хлопочет.

— Его дело.

— Не скажи, братец, не скажи. Многие при дворе к его доводам склониться готовы.

— Покуда в фаворитах ходит.

— И да, и нет. Ведь коли его правда выйдет, все по-старому останется. Многим время нынешнее-то по сердцу.

— Стар я в игры такие играть. И против государя наследника интриговать не стану.

— О Лизавете Романовне думаешь?

— Да как ты, Михайла Ларионыч, сказать такое мог! Я в делах Лизаветы Романовны не указчик и не советчик. Сама не маленькая. Только государству большая польза будет, коли все неизменным пребудет: государыне наследник, ею же назначенный и избранный, наследовать должен. Иначе смута пойдет, раздоры.

— Государыней назначенный… Экой ты, Роман, неприступный. Тебе ли не знать, сколько раз государыня в выборе своем каялась, изменить его собиралась.

— Не собралась же!

— И то знаешь, почему не собралась: смерти благодетельница наша завсегда боялась, А тебе что говорила? Что с тобой в завещании обсуждала? Ни разу ведь, братец, со мной не поделился. Меня Иван Иванович как ни спрашивал, а мне, по твоей милости, и донести нечего. Кто поверит, братец родной правды не говорит.

— И хорошо, что донести было нечего. Престолу там для Ивана Ивановича не бывало.

— Да он бы и сам, голубчик, не согласился. Пуще грому небесного смуты да раздоров боится.

— То ли и впрямь боится, то ли в правах своих сомнений не имеет. Как дело ни повернись, ему в почете ни один государь не откажет.

— Бог с ним, с Иваном Ивановичем. Кабы все так ладно да складно было — об одном наследнике речь шла, чего ж что ни день толковали? Может, права его государыня ограничить желала, о Павле Петровиче думала?

— Опять же, братец, разговоры те давно были. Почем знать, как раздумалась с тех пор государыня, что для себя положила.

— Так по какой дорожке мысль-то ее догонять?

— По единственной — о законном наследнике. О регентстве Ивана Ивановича при великом князе Павле Петровиче толк, прямо скажу, был только в том смысле, что, мол, великий князь очень к Ивану Ивановичу большое доверие имеет, куда большее, чем к родному батюшке. А коли о великой княгине думаешь, Михайла Ларионыч, так не мне тебе говорить, сколь креатура ее государыне ненавистна. В наследнике каялась, а уж в ней и вовсе.

…Кабы не тягость моя, уговорила бы князь Михайлу в Петербург вернуться. На крыльях бы сама туда полетела. Князь Михайла, со слов матушки своей, опасается очень, что беременность первая, да и я молода, сложения некрепкого. Оно и верно, когда занеможется, все лучше, что свекровь, золовки или княгиня Анна Михайловна сами ухаживать за мной начинают. Каждую прихоть исполнить готовы, хотя утруждать их никак не хочу. Только поговорить не с кем. Свою Энциклопедию разве что прятать не приходится. Свекровь в голову взяла, будто от чтения головокружение начаться может, да и глазам вред. Боже, как скучно! Когда князь Михайлы нет, ввечеру да ночами читать приходится. Девушки мои молчат, знают — прогневаться могу. Чуть что — скажут.

Иван Иванович помог в дополнение к Энциклопедии приобрести преотличный труд господина Морери — «Большой исторический словарь». Вышел он без малого сто лет назад, а у нас никто и не знает, хоть в Европе сейчас двадцатое издание вышло. Оно-то ко мне и попало. И то интересно, как человеческая мысль на месте не стоит, все новых и новых дорог ищет. На труд господина Морери через двадцать с небольшим лет антидот вышел — труд господина Бейля под титлом «Словарь исторический и критический» с великим множеством поправок и споров с Морери. Автор где неточности заметил, где в прямой спор вступать стал, — цитат из разных трудов множество приводит. Как на диспуте публичном присутствуешь. Комментариев в десять раз больше, чем текста! За один раз разве что в одном примечании разберешься, да и то сразу не усвоишь. Кажется, все виды наук собраны; и география, и история, и филология, и литература, и филозофия, и теософия. Ее императорское высочество Екатерина Алексеевна говорила, что главное — человек все по своему разуму представлять начинает. Только французы в этом самых высоких вершин достигли, в подлинное царство разума войти смогли. Один издатель решил на французский язык знаменитую английскую «Энциклопедию и Универсальный словарь искусств и наук» Эфраима Чемберса перевести и с тем обратился к господину Дидро. Дидро же решил создать совсем новый труд — вместе собрать все, что человеческой мысли открылось. Потому и назвал свое издание «Энциклопедия, или Систематический словарь наук, искусств и ремесл», выбранный из лучших авторов и особенно из английских словарей обществом ученых и расположенных по порядку, Дидро — и в отделе математики — Д’Аламбером. Потщиться надо и Чемберсову энциклопедию сыскать — для сравнения.